Анатолий Галиев - Расколотое небо

Но он, как скоро стало ясно, ошибался.

…Наступившей ночью от городской пристани отвалила и побежала вниз по Волге моторно-парусная шхуна «Аликбер», углубилась в проток Бахтемир, шла уверенно и резво. Авиаторов с верхней палубы моряки согнали, неровен час, стрельнет кто-нибудь из камышей по шхуне. До выхода на рейд времени было много.

Команда на шхуне была три человека. Оттого отправились всем отрядом, посыльный из реввоенсовета сказал, чтобы ехали все — придется крепко поработать. Поскольку народу не хватало, Глазунов согласился взять и Афанасия. Тот чуть не со слезами напросился:

— Я сильный, Нил Семеныч! И мне тут без вас тоска!

Теперь подремывал, привалившись спиной к переборке, ерзал носом от махорочного дыма, слушая мерный стук движка.

В тесном кубрике народу было полно. Из разговора Афоня догадался: должны встретить на рейде какое-то судно, которое идет с грузом бензина. Кто? Откуда? — не говорили.

В люк заглянул флотский, сказал:

— Вышли на рейд. Чего сидите? Можно подышать свежим воздухом.

Все разом потянулись на палубу. Плавни уже остались позади, вокруг плескалось, шумело море. Сеял мелкий теплый дождь. Темень стояла хоть глаз выколи. Только впереди временами мелькали сполохи, без звука, видно где-то далеко-далеко в открытом море катилась гроза. Шхуна бросила якорь, стала лагом по ветру. Шкипер приказал загасить цигарки, не говорить. Ждали долго. Дождь мочил солоноватый, теплый, но с палубы никто не уходил. Качалась палуба, неясными тенями маячили люди.

Близ полуночи неподалеку тускло мигнуло. Шкипер засуетился, замигал в ответ фонарем. На палубе нетерпеливо задвигались. Прикатился резкий стук движка, из мглы вынырнуло длинное, узкое и плоское туловище здоровенного моторного баркаса, с небольшой рубкой на корме. Щепкин вгляделся. Уже но виду можно было сказать, ходок превосходный.

Баркас ловко притерся к борту шхуны, матросы его подцепили баграми, закрепили. На палубе баркаса лежал человек в брезентовом плаще, поднял, застонав, голову. В свете фонаря ясно обозначилось знакомое веснушчатое лицо Молочкова. Он с трудом сел, протянул руки, замычал:

— Помоги-и-ите!

В глазах было страдание. Матросы подняли его на шхуну.

— Ты что? — сказал Щепкин.

— Я качки боюсь… — Молочков, кривясь, перегнулся через фальшборт.

— Ты почему здесь? Где был?

— Где надо, там и был, — застонал он.

С баркаса прыгнул мокрый до нитки горбоносый инородец, в овечьей папахе величиной с копну, узком бешмете, сверкнул белками глаз, похлопал Молочкова по спине:

— Хороший человек!

Поднял руки, закричал весело:

— С прыветом к вам от пролытарского Баку!

— Чаю… — застонал Молочков. Его, вялого, почти бесчувственного, потащили в кубрик. Он громко и печально икал.

Пошли объятия, похлопывания, радостный говор. Шкипер спросил горбоносого:

— Как прошли?

— Хорошо прошлы! Отлычно! Таможенники смотрели, говорят, иди, купец, в Красноводск! А мы к вам! Справа канонерка прожектором светила, слева немножко из пулеметов-мулеметов построчили! А так, хорошо прошлы! — Он глянул на небо. — Давай выгружай! Пока луны нет, назад пойдем!

На баркасе из трюма вылезли еще три человека, черные, нерусские, в брезентовках, радостно загорланили по-своему, поднимая к небу руки. Их повытаскивали на шхуну, повели в кубрик.

Авиаторы посыпались на баркас. Афоня прыгнул тоже. Вскрыли трюм, откинув брезент, но в нем оказались только груды сырых, невыделанных воловьих шкур. Позвали «папаху». Тот захохотал:

— Контрабанда! Понымаешь? Чтобы никто не видел!

Ковырнул ножом доску в обшивке, отодрал. Блеснула плоская жестянка литров на двадцать. Оказалось, что на баркасе двойные борта, днище тоже двойное. В узкое пространство были втиснуты хитроумно одинаковые плоские жестянки с бензином. Щепкин похолодел: попади в баркас хотя бы одна пуля — разлетелся бы в куски, полыхнул выбухом, и все!

Стали в цепочку, начали передавать жестянки на шхуну. Их оказалось, на удивление, много. Занятие было не из приятных, шхуна и баркас, хоть и скрепленные швартовыми, качались на волне вразнобой, доски, скользкие от дождя, уходили из-под ног, жестянки обрывали тяжестью руки. Обдирая пальцы в кровь, закусив губу, Афанасий старался не отставать от взрослых. Ему протягивал Глазунов груз, он хватал, передавал следующему. Уже и в глазах мутиться начало, когда тронул его за плечо Щепкин:

— Отдохни, малец!

Афанасий прошел по палубе, заваленной булькающим грузом, спустился в кубрик. Экипаж баркаса (только теперь видно было, что все это люди еще очень молодые) пил чай из кружек. Молочков лежал бесчувственно с зеленым лицом, кряхтел.

«Контрабандист» в папахе, скаля белоснежные зубы, рассказывал Туманову:

— Одно было нехорошо! Курить нельзя! Боялся, взорвусь! Ну, ничего, пойдем домой, вот такую папиросу сверну!

Он показал руками величину с полено.

— Триста пудов пока хватит, да? Через два дня еще ждите! Не я, другие придут… Мне часто нельзя! Голову отрубят!

Афоня отхлебнул кипятку, вышел на палубу. Опорожненный баркас уже мотался на волне легко, подскакивал, как пробка.

Нил Семеныч, сияя счастливо, нюхал руки в бензине, причмокивал:

— Высшей очистки! Люкс!

— Это кто же такие будут? — спросил Афанасий у него в сомнении. — Чеченцы, что ли? Азербайджанцы? Или дагестанцы?

— А какое это имеет значение? — удивился Глазунов.

— Нет, вы мне скажите, чего им от России надо? Чего они жизнью играются, на рожон лезут? Это наш край, российский! И все, что тут делается, нас и касается, русских! А им-то какая выгода?

— М-да… — сказал, нахмурившись, Глазунов. — Видать, долго с тобой, дорогой товарищ, работать надо. У революции нету пасынков. Для всех наций она — мать родная. Пролетарская, рабочая. И ей каждый — сын! Поняли, господин Панин?

— Чего лаетесь? — огрызнулся Афанасий. — Какой я господин?

— Да уж вижу какой! Кондовый! Нашел чем кичиться! Если он по-русски плохо говорит и его не по-нашему в детстве баюкали, так что ж он, не человек?

Афанасий чуял: что-то не то сморозил, и стыдно было, но разговор от гордости оборвал, ушел в сторонку, сел, поплевывая в воду. Всю жизнь одно знал: выше русского человека, тем более казака, никого нету. Магометово племя, инородцы — худая кровь, вражья, рабская. С ними держи ухо востро, в дружбу не встревай, показывай, кто хозяин. А тут — что же? Ведут себя как хозяева, жизнью играются. С чего?

Через десяток минут на баркас из кубрика инородцы потащили пакеты с листовками, цинки винтовочных патронов. Горбоносый, в папахе, прощаясь, обходил всех, тискал руки. Жиманул, как клещами, кисть Афоне, глянул в глаза, блеснул улыбкой.

— Э… ара! Зачем такой сердитый? Тут свобода! А ты сердитый? Брось! Все будет хорошо!