Анатолий Галиев - Расколотое небо

— Сойдет… Только пилите длиннее!

Детвору со скудными пожитками отправили в классный вагон, в купе к Туманову. Рушить строение вышел весь отряд. Работали яростно, споро и молча. Бревна вырывали из сруба ломами, пластали пилами, от сухой, звонкой древесины пахло дурманом смолы. Поленья тут же носили на платформу и в тендер, поливали мазутом из бочки, чтобы горели жарче. Разделали крышу, оголив стропила; рухнула лицевая стена, бесстыдно открыв нутро жилья. На стене висела картинка: по озеру плавал белый лебедь, его кормила румяная дева в платье с буфами. На картинке было написано: «Пейте чай фирмы Высоцкаго». Мамыкин снял картинку и унес в вагон. Когда от жилья осталось только большое квадратное пятно, черневшее подпольем, да печь с высокой шеей, нелепо торчавшей в сизое зимнее небо (в вагоне недоглядели), вышла старшая девочка.

Увидев сделанное, она тонко закричала. Глазунов хотел успокоить ее, погладить по голове, но она, как звереныш, кинулась на него, царапалась, больно, до крови, укусила руку.

— Ну и правильно, заслужил, — сказал ей Глазунов. — Можешь меня и топориком. Вон лежит! Только пойми ты, товарищ, надо! Революция страдает… А, разве ты поймешь?!

Она отвернулась от него, пошла к тому месту, где был дом, села и начала тихо, по-щенячьи, скулить.

Уже ночью, в вагоне, Нил Семеныч подошел к девочке, которая лежала без сна, сел рядом, покашлял, спросил виновато:

— Слышь, шалая? Как фамилия ваша? Не запомнил сразу…

— Щепкины мы… — через силу буркнула девочка.

— М-да… — неопределенно заметил Нил Семеныч. — Щепкиных на свете много, фамилия простая. Только ты не злись, милая, а скажи мне — у тебя брат старшой есть? Знавал я одного Щепкина, он тоже из здешних местностей…

— Был брат.

— Почему «был»?

— А как царь его на войну с германцами забрал, сначала письма писал, а потом перестал.

— А как звали?

— Данька…

— Даниил Семеныч? Так? — Глазунов даже привстал от ожидания. — Он, случаем, не авиатор? Ась?

— Карточку присылал, сидит в аэроплане. Вам-то что?

— Ах ты господи! — захохотав, Глазунов хлопнул себя по коленям. — Вот чудеса-то! Да знаю я твоего Даниила Семеныча! Честное слово! Мы ж, летающий народ, все друг друга знаем! Мало нас еще! Понимаешь? Вроде все в одном полку.

— Врете вы всё, — устало сказала Даша. — Дом сгубили, а теперь подлизываетесь! Батя говорил, нету Даньки больше. Три года молчит. Был бы живой — пришел…

— Вот голова-тыква! — засмеялся Глазунов. — Далеко ему идти-то до вас! Он ведь сейчас знаешь где? Аж во Франции!

Степь глухо гудела под копытами. У реки, вокруг водопоя, как в воронке, кружились табуны. Над черно-коричневой текучей массой стояли облачка пара, слышалось заливистое ржание. Каждый день Щепкин видел такое. Никогда бы не подумал, что здесь, на краю калмыцкой земли, в такую злую зиму — и столько жизни и движения.

В хрипе и топоте прошла поодаль от него табунная лава — мелькание косматых грив, блеск диковатых глаз. Мелькнули казаки-табунщики в белых полушубках и серых волчьих папахах. Щепкина обдало на миг живым теплом, едким запахом горячего конского пота. Табуны покатились за поселок, к горообразным скирдам сена: здесь держали на зимовке около тысячи отобранных у калмыков лошадей для Добровольческой армии.

Медленно оседала взбитая копытами ледяная пыль. Открылась река. Не замерзающая и в самые сильные морозы, она с рокотом катила темную, почти черную воду, шуршала галькой. Солнце висело низко, большое и красное, как сплющенный плод, подкрашивало стылый ледяной воздух над землей, смешанный с песком снег.

Щепкин плотнее застегнул бекешу, надетую для тепла прямо на комбинезон, сбил перчаткой иней с гривы коня, шевельнул поводья. Гнедой пошел бочком по краю дороги, падающей как стрела куда-то за край света, за невысокие, плоские песчаные холмы. Позади Щепкина, верстах в трех за поселком, маячило желтое здание разъезда, блестела полоска рельсов.

Мерно цокали копыта.

Бураны смели с дороги снег, открылась мерзлая земля и то, что выбросило бегство красных («Когда отступает белая армия — это отступление, когда красная — паническое бегство», — с иронией подумал Щепкин). Здесь совсем недавно уходил на северо-восток какой-то из полков Красной Армии.

Щепкин представил ужас отступления голодных, тифозных людей. Казалось, он явственно слышит горячечную, хриплую ругань, скрип телег, стоны увечных. Дорога сама говорила об этом. Разбитые брошенные двуколки поднимали оглобли, как кресты на кладбище. То там, то здесь желтели из-под снега лошадиные кости. Обломки ящиков, гнилое тряпье, солома, какие-то темные комья — все это покрывало землю плотным слоем.

Щепкин уже не раз тоскливо поглядывал на эту дорогу, казалось, что по ней можно уйти далеко отсюда, но он точно знал, что верстах в двадцати, у последнего разгромленного хуторка, она обрывается и дальше, до самой дельты Волги, — мертвые пески, солончаки, гибель…

Впереди замаячило охранение: с десяток конников, казаки. Щепкин повернул коня.

Вдали к разъезду подошел длинный эшелон из теплушек и пульманов, постоял минуту, покатился дальше, заворачивая по дуге к югу.

Тотчас же от разъезда отъехали пароконные сани, видно было, как солдат, стоя, хлещет лошадей. Это пришла почта из Ростова для штаба отряда, для Черкизова.

Собственно говоря, отряда еще не было, пока лишь завезли сюда ящики с аппаратами. Полученные с английских транспортов еще в Новороссийске, они ждали сборщиков до весны. Черкизов стал раздражительным: авиаторов царской армии в войсках искали медленно, англичане тоже задерживались.

Щепкина же мучило другое — уже полтора месяца прошло, а от Силантьева не было никаких вестей. Ему казалось, что его забыли. Хотя он и понимал, что этого быть не может.

Просто сдавали нервы.

Даже друг ближайший, свет Ленечка, и тот не подозревал, что творилось в его душе. Во Франции, на чужой земле, скрывать истинное было легко, но здесь, когда до расположения красных заслонов не более пары часов лету, быть внешне спокойным стало трудно.

Проезжая мимо окраинных хат поселка, он смотрел на ящики с аппаратами, штабеля бочек с бензином.

Вдоль улицы стояли зачехленные, припорошенные снегом орудия. Розовощекий прапорщик гонял по плацу неумелых калмыков, которые вскидывали на плечо «манлихеры», дымила во дворе полевая кухня, солдат игрался со щенком, щекоча ему белое пузо, и щенок, сладостно повизгивая, катался по снегу.

Даже в морозном воздухе ощущался тягостный запах войны: вонь соленого пота, махры, ваксы, щей и экскрементов, которыми был загажен весь поселок.

У штаба Щепкин спешился, бросил поводья подбежавшему казаку, перешел улицу, толкнул дверь хаты, в которой они с Леоном стояли постоем.