Анатолий Галиев - Расколотое небо

Сейчас все свои надежды он связывал с британцами, понимал: если они приходят в какую страну, то — надолго. Вчера казалось: Индия, Персия, Мессопотамия — это далеко, а сегодня они уже в Туркестане, в Баку, здесь, совсем рядом…

Резкий выстрел оторвал Черкизова от размышлений. Он бросился к окну. Часовой в башлыке, задрав голову, глядел куда-то вверх. Из дула винтовки шел дымок. Солдат вскинул винтовку и начал снова стрелять. Свихнулся, что ли?

Черкизов выскочил на крыльцо, увидел: неподалеку стоят и смотрят в небо Щепкин и Леон.

Слабый, еле слышный треск тоже шел с неба.

Черкизов поднял голову: в белесом зимнем небе, на высоте более версты, чуть в стороне полз «Фарман-30», похожий на воздушного змея.

Закатное солнце подсвечивало его снизу, и он казался оранжевым.

— Перестань палить, дурак! — крикнул часовому Черкизов. — Высоко!

Щепкин и Свентицкий подошли к нему.

Лицо у Свентицкого было растерянным:

— Вот вам, Виктор Николаич, и зима! Красные-то летают, а мы сидим!

— Какие это красные? Откуда? — сказал Щепкин.

— Не иначе из Астрахани, — уверенно и зло фыркнул Черкизов. — Фанатики!

— Не может этого быть… Далеко, — возразил Щепкин.

— Значит, где-то устроили промежуточную площадку, — сказал Черкизов, следя за уходившим «фарманом».

Потом покосился на Щепкина. Тот смотрел расстроенно и жадно.

— Эх, Виктор Николаич! — сказал он тоскливо Черкизову. — Сейчас бы вверх — и за ним! Дать бы перцу!

— Ничего, скоро весна, поручик! — сказал Черкизов.

Вернувшись в штаб, он посидел немного, раздумывая о Щепкине. Да нет, прилет красного авиатора действительно расстроил того. Тубеншляк же и соврет, недорого возьмет. Сколько он, Черкизов, к Щепкину присматривается, щупает — ничего подозрительного! «Ладно, вот явится в отряд сам барон, тогда и разберемся». Черкизов решительно разорвал донос, который начал было писать в Ростов милейшему полковнику Ер-Назарову, который дневал и ночевал в пыточных подвалах контрразведки.

…А в хате напротив Свентицкий недоуменно смотрел на Щепкина, который блаженно и радостно ухмылялся:

— Чего сияешь, мон шер?

— Так весточку от дамы сердца получил, Ленечка!

— Врешь ты все! — сказал Леон. — Ты от дам, как от чумы, бегаешь! Тоже мне, Дон-Жуан!

— А это такая дама, которая тебе и не снилась…

— Ой, гляди, Данька, что-то ты вертишь! — встревоженно глянул Свентицкий,

К январю 1919 года колючей проволокой фронтов контра окончательно стиснула Республику со всех сторон света.

Откуда главной беды ждать — неизвестно. То ли с Севера, от Мурманска и Архангельска? То ли с Балтики, на краешке которой держится Петроград? То ли из-за Уралья? То ли с Украины? То ли с Дона? То ли с Волги?

Куда ни кинь — всюду клин. Более полмиллиона штыков и сабель на Москву нацелились.

Всюду, где хотя бы малый храм вздымал к черному небу святой крест, сладко курился ладан, ревели низкие голоса во здравие иноземных защитников, которые прибывали со всех краев многогрешной планеты для последнего похода против Красной Армии.

Стучали лбы об церковные половицы, взметывались в крестном знамении пухлые, купеческие, и тонкие, в перстнях, дамские пальчики. Блистали иконным золотом погоны, скрипели офицерские портупеи, звякали шпоры.

Колокольный гул и гром катился над плоскими просторами южных равнин, будил ворон в березовых рощах, сотрясал небо и горы. Анафема! Анафема! Анафема!

Превратись проклятия, молитвы, угрозы в ветер — на красных бойцов обрушился бы ураган такой невиданной силы, который бы расплющил, смял, размазал по земле каждого человека.

Но люди мудрые понимали: ни ветра, ни потопа, ни землетрясения не произойдет, одними молитвами «их» не проймешь.

Оттого, не считаясь с чинами, офицеры брали в белы ручки трехлинеечки, вострили штыки, строились, как рядовые, в батальоны.

Дымили по железным дорогам бронированные, панцырные поезда «Генерал Корнилов», «Мамонтов», «Шкуро», «Единая, неделимая», шевелили орудийными зрачками.

Бомбардиры бережно обтирали ветошью тупоносые, как поросята, начиненные страшной взрывчаткой снаряды. На бумажных пакетах с пушечным порохом, на латунных гильзах стояли нерусские литеры. В офицерские полки Добровольческой армии отсылались пуды черного прессованного табаку, тысячи жестянок с консервами, сотни мундиров тонкого английского сукна, даже граммофоны с пластинками для усиления боевого духа.

С платформ сползали страховидные стальные чудища, вгрызались в поверхность земли зубчатыми гусеницами. Для показа, на виду полков, сносили играючи колючую проволоку в шесть рядов.

В эшелонах, крытые до времени брезентом, стояли мощные гаубицы, корпусная артиллерия, готовая проломить любую оборону. Американский миллиардер Карнеджи подарил целый санитарный поезд — на предмет исцеления пострадавшего воинства.

В штабном поезде, в специальном вагоне, приготовлен был холимый, снежно-белый арабский жеребец по кличке Мальчик, на котором сам главнокомандующий, его превосходительство генерал Деникин, вступит под колокольный звон в первопрестольную победителем.

Могучая сила дремала в миллионах цинковых ящиков, набитых патронами, стыла в орудийных фугасах, перекатывалась картечью в шрапнельных головках.

И все-таки это была только видимость, та открытая сторона другой, незримой войны, в которой доллар, фунт, йена были сильнее пули.

Рухнула, взорвавшись изнутри, огромная Российская империя. История (так считали на Западе), как опытный аукционер, выставила на дешевую распродажу архангельские леса, тучный чернозем Украины, металл Урала, необозримые пространства сибирской тайги.

Главное было — успеть застолбить свои права, ибо разыгрывались богатства крупнее многих клондайков.

Оттого стояли в Архангельске американские и английские крейсеры. Осененные заветом богини Аматерасу: «Весь мир под одной крышей» (подразумевалась «крыша» японская), во Владивостоке высаживались японцы. Полушвед, полубельгиец Лесли Уркварт рыскал лично по рудникам Алтая, стараясь не упустить свинец и золото, которые таили недра под его ногами.

Россия лежала, как туша гигантского зверя под ножом мясника, распластанная на части, и уже грызлись покупатели меж собой, цепляясь за самые лакомые куски.

А в ставках Деникина и Колчака делили будущие портфели будущие министры и обещали, обещали, обещали… все отдать — лишь бы не большевики!

Однако, как всегда, тихие швейцарские старички, обремененные капиталами, дремлющие на террасах горных санаториев, напористые американские дельцы новой формации, сдержанные завсегдатаи лондонского Сити — шли не сами, опытные наемники с высокими чинами и без оных, мастера войны, превосходно оплаченные, подхлестнутые честолюбием и вниманием всего мира, следившего за Россией, делали свое грязное, но доходное дело.