Анатолий Галиев - Расколотое небо

— Хорошо на юге, — сказал Черкизов. — Кабардинцы режут осетин, осетины — ингушей, ингуши — чеченцев, чеченцы — всех подряд. Прекрасно на юге! В Порт-Петровском стоит наш добровольческий отряд. Шестьсот офицеров, ни одного нижнего чина. Британцы готовятся к летней кампании. Эти свое дело знают.

— Надоело сиднем сидеть! — пожаловался Леон.

— Еще налетаемся… — усмехнулся Черкизов.

Когда авиаторы, нахлобучив папахи, ушли, он запер дверь на засов, выложил из железного ящика на стол сегодняшнюю почту. Приказано было подполковнику негласно провести проверку уже прибывших авиаторов и тех, кто явится им вслед, на предмет лояльности и верности белому войску. Сделать это было почти невозможно. Все архивы и дела царского УВОФЛОТА находились у комиссаров в Петрограде, а может быть, и в Москве. Бывали в прошлом году случаи, когда вполне трезвые пилоты вдруг сматывались на сторону красных, задним числом узнавалось — напрасно им доверяли. Черкизов написал в Ростов знакомым, не знавали ли они по германскому фронту неких Свентицкого и Щепкина. Сегодня связной привез ответную почту. О Свентицком отзывы были смешливые и благожелательные. А вот письмо барона Тубеншляка, лежавшего в госпитале по причине стыдной болезни, которой ужалил Амур незадачливого искателя приключений, встревожило.

«Витюша! — писал Тубеншляк. —Я человек легкий и на людей злюсь редко. Однако должен тебе сообщить, что ты пригрел на своей груди вполне созревшего краснопузого змия. В бытность мою в известном тебе корпусном авиаотряде сей Щепкин якшался с мотористами и прочим быдлом. Мы относили это за счет происхождения — вылез ведь в авиаторы из нижних чинов, когда из них начали в Гатчине спешно печь пилотов. Погоны получил за успешные бои. Так что офицер — никакой! Но не в этом суть. Когда в конце семнадцатого произошло известное тебе несчастье, наши хамы ничего не стеснялись. В открытую жалели, что нет его с ними. Я точно знаю, он член их таинственного солдатского комитета. Я писал об этом в нашу миссию во Франции, но, видно, письмо не дошло. Тогда была такая каша. Помнишь Могилев?..»

Дальнейшее относилось уже к интимным воспоминаниям барона. Черкизов пробежал их, не вчитываясь, усмехнулся, представив себе огромного веснушчатого Тубеншляка в подштанниках и бязевой сорочке, изнывающего от скуки на больничной койке. Его преследовал какой-то рок. Частенько очередное галантное похождение заканчивалось скорбно. Почти всю войну провел несчастный Митя Тубеншляк в гостеприимных госпиталях.

В конверте Черкизов нашел и презент — дамскую перламутровую пудреницу, оклеенную пластырем накрепко. В пудренице Тубеншляк прислал немного серебристого порошка, тут же заботливо был уложен кусочек гусиного перышка, чтобы удобнее было нюхать. Черкизов с тоской посмотрел на кокаин, но заряжаться не стал: надо было разбираться с этим Щепкиным.

За стенкой писарь палил сургуч, удушливый запах его сжимал горло, вызывал тошноту. Это был знакомый омерзительный и сладкий запах уксуса, кислой, капусты, несвежих перин — всего того, чем пахнет нищета. Сын бедного почтового чиновника, уже юнцом с мутной, неясной тоской, Черкизов понимал: если не вырвется из-под крыши отцовского домика, где хнычут многочисленные появлявшиеся с нудным постоянством каждый год братья и сестры, то станет таким же, как отец, жилистым, унылым человеком, на лице которого было всегда озабоченно-рассеянное выражение, как будто он забыл в молодости что-то очень важное и теперь все время вспоминает, но никак не может вспомнить.

Он ушел из дому рано, уехал в Петербург, пытался изменить судьбу, но ничего не получалось. Долго служил секретарем у одного из именитых адвокатов. Однако штатская служба ничего не давала. Войну он — уже лысеющий — принял как счастье… Война тасовала людей, словно пестрые карты, сословные рамки ломались. Он уверенно шел по давно продуманному пути. Усвоил лениво небрежный тон, осторожно играл в карты, почти всегда выигрывая; нравился дамам, но всегда успевал удачно расстаться; летать начал сначала потому, что это было модно и шикарно, почти как игра в лаун-теннис, которой он тоже недурно владел. Больше всего повезло, когда сумел прибиться к ставке. Сначала летал связным из Могилева на фронт, потом пошел на повышение, оставил полеты. Уловив дух, царивший в ставке, усиленно восхищался в дамских салонах рыцарством немецкого воина, сетовал на то, что вместо единения приходится вести эту нелепую войну с Германией. Прогерманская группа, сплоченная вокруг императрицы, скоро оценила это. Наградой стал высокий чин. Впереди маячила прекрасная, не слишком спешная, но и не слишком медленная карьера, обеспеченность, может быть, известность. Фундамент был заложен, начало обрисовываться все строение, и вот, когда все казалось особенно крепким и надежным, — взорвалось!

Растерянный и жалкий, он вдруг с ужасающей ясностью понял — жизнь прожита напрасно. Был чин, но к своему чину он теперь относился с иронией: в среде полковников без полков и генералов без армий что он значил?

Правда, те, кто его знал по Могилеву, даже сейчас не нашли бы в нем никаких изменений. Внешне Черкизов оставался тем же — аккуратным, деликатно-вежливым, склонным к некоторому щегольству, лысеющим человеком. Только резкая судорога изредка дергала щеку, и на глаза наплывала мутная ярость.

Он не понимал причин, по которым Россия вдруг взбесилась, как лошадь, давно не пробовавшая арапника. Какое-то время всерьез раздумывал, не перейти ли на службу к большевикам. Потом понял, что они никогда не согласятся дать ему, явной контре, того, ради чего он жил и продирался к вершинам благополучия. Из этого родилась ненависть, холодная и четкая. Теперь он относился к каждому хаму, как к личному врагу. Он всерьез считал, что каждый из этих революционеров обделен судьбой так же, как и он, и теперь стремится к власти, довольству и благополучию, прикрываясь только для приличия высокими словесами. И он уничтожал их при каждом удобном случае так же, как, не задумываясь, уничтожил бы любого конкурента в прошлые времена. В этом было что-то ненормальное. Черкизов и сам понимал это, но остановиться не мог.

Бессмысленность его ненависти заключалась в том, что гигантское здание государственного устройства, все этажи и лестницы прежней власти рухнули, цель его жизни, заключавшаяся в неумолимом и мерном восхождении к власть имущим, исчезла. Однако он еще верил, что, может быть, когда-нибудь он возникнет вновь, этот прекрасный четкий порядок, где каждый знает свое место, и только такие люди, как он, могут отвоевывать столь редкие счастливые места под солнцем наивысшей власти.

Никто бы не мог подумать, глядя со стороны, что Черкизов томится, ищет нового хозяина. Надежного, крепкого. Такого, которому можно было бы служить уверенно.