Вячеслав Бучарский - Зеленый остров

«Ах ты Зойка, Зойка! — думал он, озирая зрелую полноту тела дочери и испуганно возвращая взгляд на ее отрешенное, чистое и такое родное лицо. — Что же тебе доля такая нелегкая досталась!.. Конечно, мы с бабкой будем помогать, пока живы. Только долго ли нам еще жить? А потом как будешь — с двумя-то?»

Как многие люди его возраста, Ефим Петрович понимал, что жизнь уже принадлежит другому поколению, которое и несет на себе ответственность за происходящее. Так он и сказал жене своей Александре Васильевне, когда открылось, что Зоя беременна: «Ей жить — ей и решать!»

Но вот получилось, что еще одно поколение спешило прийти и занять место в жизни. Сначала появилась Леночка. Теперь вот еще кто-то будет. Может, внук? Продолжатель фамилии Дягилевых?

Старые люди любят пожаловаться на то, что жизнь не прошла, а прямо-таки промелькнула. Озирая неоглядные кладовые памяти, они с детским изумлением спрашивают: «Куда же все это ушло?»

Ушло куда-то. Позади осталось!.. И, может быть, наша жизнь во времени, как считал Ефим Петрович, это вечный разрыв, вечное прощание?

Смолоду Ефим Петрович мечтал стать часовым мастером. Но так сложились обстоятельства, что пришлось ему работать печатником в типографии. Это тоже была нужная работа, которой отдал Ефим Петрович более сорока лет жизни. А вот на досуге самым отрадным для него занятием было спустить на правый глаз окуляр, зажечь настольную лампу и надолго склониться над разобранным часовым механизмом, поправляя его тонкими и острыми, как иглы, отверточками. Почему-то всю жизнь волновало Ефима Петровича время — его пронизывающая все сущее тайна. Взять хотя бы такой факт: сколько ни изобретали люди часовые устройства, сколько ни было на свете часов самых разных конструкций, только ни одни из них не способны были точно соразмерять ход со Временем: неизбежно либо отставали, либо обгоняли его. Ефим Петрович объяснял себе это обстоятельство тем, что созданные людьми часы и не могут никогда совпасть со Временем, потому что движется оно неравномерно — так же, как неравномерно бьется человеческое сердце. И весь мир казался Ефиму Петровичу чем-то вроде гигантского по размерам, бесконечного по количеству шестеренок часовым механизмом. Все шестерни непостижимым образом сцеплены. Но каждая — это люди или события, разделенные между собой неизменными временными интервалами. Например, он, Ефим Петрович, всегда остается на тридцать лет старше дочери, а Зоя, в свою очередь, всегда будет на двадцать два года старше Леночки и вот на двадцать семь лет будет старше того ребенка, который скоро выступит на сцену жизни.

На одной из шестерен — один круг людей. На другой — другой. На третьей — разделенные постоянными интервалами обстоятельства: землетрясения, извержения вулканов и другие стихии. Вот крутятся, сцепляются друг с другом колеса. Сближаются зубцы в будущем, сцепляются в настоящем, расходятся в прошедшем. Расходятся, чтобы, может быть, когда-нибудь опять сблизиться. И сцепиться на новом обороте всемирной истории… Да, все может быть, ведь никто до сих пор толком не знает, как же все-таки устроен мир.

Ефиму Петровичу пришлось подождать недолгое время в небольшом вестибюльчике перед дверью приемного покоя родильного дома. Он не видел дежурную сестру, слышал только ее монотонный и равнодушный голос, которым она допрашивала Зою про самые деликатные подробности ее женской жизни. Ефиму Петровичу стало не по себе от того, что совсем нечаянно узнал женские тайны дочери. А один вопрос и вовсе опечалил Ефима Петровича — когда медсестра спросила у Зои фамилию, имя, отчество и место работы мужа.

— Мужа нет, — внятно произнесла Зоя.

Видимо, это обстоятельство нисколько не удивило заполнявшую анкету медсестру, она продолжала все тем же механическим голосом задавать вопросы.

И вот наконец уже в халате, в косынке и в тапочках Зоя вышла в вестибюль, вынесла завернутую в пальто свою одежду.

Белая косынка, застиранный голубовато-серый фланелевый халат, грузная распертость тела — все это делало Зою чужой, посторонней. Она положила на стул сверток с одеждой, выпрямилась, обратила к отцу свое чистое, без всяких пигментных пятен лицо и одарила его светлой, самой ласковой и доброй улыбкой. У Ефима Петровича от этой улыбки затуманилось в глазах. Тихо было в вестибюле — и в эту тишину вонзались время от времени отдаленные многими стенами женские крики.

— Ну все, папа, — сказала Зоя и бережно погладила плечо Ефима Петровича.

Он неловко обхватил дочь, молча уткнулся старым, маленьким, небритым лицом куда-то между шеей и грудью Зои, вздрогнул и потом затрясся в беззвучном рыдании.

— Ну что ты, папка, — утешала его Зоя. — Успокойся, родной мой! Все будет хорошо… Ты же сам мне говорил: все будет исправно и точно!