Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Не нарочен мой смех, и прости за него, Николаша. Может быть, нервическое расслабление, следствие неумеренных печалей о превратностях судьбы тому виною, а может, невладение лицом своим, которое сейчас сдвигается и раздвигается, как пустая коробка. Но прими мой крик от искреннего разочарования моего. Зачем довелось тебе быть убиту, если ты не остался жить где-нибудь среди людей… и зачем ты живешь, если смерть даже и в лютые годы избежала касаться тебя. Многословное пищание мое извини, Николаша.

«Еремеев сын назывался Василий. Выписываю дальше из поминовенного синодика, составленного о. Максимом из Демятина. У него на руках хранились родословные документы, когда сгорел дом на Водянце. Сей Василий при Елисавете стяжал славу империи, а себе — доброе имя. Он прожил двадцать восемь лет и убит был в башкирском бунту под Оренбургом. Императрица не успела отметить подвиг верноподданного, как уж вступил на престол ее незадачливый племянник. Еремеевы внуки, Василий тож и Сергей, поручиками дрались во славу русского орла, и первый погиб в бесславной датской войне, а второй, твой пра-прадед, дожил до Екатерины, чтоб погибнуть нехорошей смертью от персов. Есть, таким образом, и наша скромная доля в деле присоединения Дербента и Баку под державную руку России. Гордись и хвастайся, Николаша: нефть-то и поныне сосет оттуда преобразившийся орел.

«Нечего да и лень перечислять, Николаша, подвиги остальных твоих предков. Все они одинаково гибли с оружием в руках, оставляя, впрочем, обильное потомство. И вот докатились до тебя, Николаша: чем-то ты оправдаешь, кроме уже содеянного, их величавые надежды?.. Прежде всего, честен будь, ангелок мой: честным везде можно быть. В роду нашем бывали лентяи, обжоры, деспоты и великие грешники случались, но не было подлецов, ангелок мой. Подлецы, Николаша, подвигов не творят, а лишь чадно смердят при солнце чужой славы.

«По неизъяснимым законам совершается обряд жизни. Рознятся друг от друга поколения, воюют, сшибаются на жизнь и смерть, а того и не знают, что не быть одному без другого. А того не помнят, что на крепких стариковских плечах строят молодые свои головоломные зданья. А того не предчувствуют, что и их когда-нибудь затрамбуют в фундамент благодарные, хозяйственные потомки. — Ядовит и гневен язык мой, Николаша, ибо сводит его в судорогу горькое питье, проглоченное мною. Будь великодушен, молодой, прости мне старческую воркотню… Но ведь смеет, смеет живой человек рассуждать о разном?

«…возвращаюсь к самому недавнему прошлому моему. Дед твой уже нигде не погибал, хотя и значился гвардии сержантом. (— Видишь ли, ангелок мой, это не было чином, так как он и в полку-то не побывал ни разу, а всего лишь название одно.) Окончив факультет камеральных наук в Ярославле, вступил Аммос Петрович в гражданскую службу, которая не особенно обременяла его досуги. Свободно сидел он в родовом Водянце, занимаясь выведением новых ягодных пород (и кроме того — вообще земледелием). Таким я и помню его, как в замшевых перчатках ковыряется он на своих расчесанных и выхоленных грядках. Та бронзовая медаль, которую ты в детстве таскал на веревочках по дорожкам, была дана ему как раз за преуспеяние в этих трудах. Те крупичатые яблоки, которые так нравились тебе, мирончики , были усовершенствованы дедом твоим (правда, при помощи садовника!). Цельнейший человек был твой дед. Будучи во времена александровских реформ мировым посредником, он не ездил на заседания иначе, как в плюшевом николаевском цилиндре и в мундире с выпушками, помнится, какого-то архимандритского цвета. (Хо-хо, дворецкий Егор Матвеич, бывший у Аммоса Петровича и стекольщиком, и полотером, и банщиком, и сказочником, шутил впоследствии, что он ложками накладывал барина в мундир. Рыхловат и грозен был Аммос Петрович. Вспоминаю анекдотишко, рассказанный мне матерью. Наезжал, бывало, на барщину, заставал обычное безделье. Клал тогда на пенек свой бинокль Аммос Петрович, грозил пальцем и уезжал, оставляя бинокль на прежнем месте, чтоб якобы надзирал тот за мужиками в обе стороны. И те трудились в поте лица, как бы перед самими барскими очами, пока не догадывался смышленый паренек накрыть бинокль картузом. И снова расцветала на лугу беспечная крепостная песня и православная наша лень). Сей Аммос Петрович погиб под Спаса, когда яблоки, по собственной вине: запарился.

«…вспоминаю детства моего один лишь день. Сбираются к обедне. Андрей пошел запрягать Арлекинку . Вот подъехал, в ожиданьи снял павлинью шапку. Волосья насалены до последней крайности. Он был, кроме того, в черных усах, обкусанных, как проволока. Выезжали за околицу. Ночью был дождь. Листочки блестят… Стрекоза на сучке сидит, лапочками себе глаза промывает. Ведь утро было, безгреховное утро жизни! Спрыгнешь с коляски, бежишь по траве. На лаковых ботфортиках блестит июльская роса. В церкви темень и холод. Ревел дьякон, и мерцали свечи в солнечном луче. Аммос Петрович стоял на правом клиросе возле иконы (— худой мужик, в сером рубище и с черными волосиками: Федя Перевозский!) и возглашал раньше священника: Тимона и Пармена, Прохора и Николая. Потом к отцу съезжались на обед. Священники пели что-то коротенькое, даже веселое, потому что хором, и начинали есть, ведя политичные разговоры. Мы убегали на заднее крыльцо, где пестрая Дунька вертела мороженицу, и увивались вокруг нее, пока сам Егор Матвеич в плисовых штанах и в сапогах на босу ногу не вносил праздничного кренделя. После еды священники совели и отваливались на спинки, а мы бежали в рощу, где столько всегда было ребячьих хлопот. А день-то длился бесконечно, и как будто цветы на клумбах заново распускались для того дня. Ночью детей клали спать в бабушкином кабинетике, где все углы, Николаша, пахли по-своему: один — изюмом, а другой, кажется, нюхательным табаком. И сны начинались сперва тоненькие-тоненькие, потом потолще, и вдруг даже как будто не сон, а какая-то сплошная пряническая непонятность…

«Люблю день этот, уцелевший в памяти, и не скрываю привязанностей моих, Николаша, ибо ведь на государственную нонешнюю службу не прошусь я. Но и не хвастаюсь, но и не прельщаю греховными прелестями. Нового создашь мамона, и ему поклонишься до земли, ибо не может человек прожить без кумира. Чего мне скрываться от тебя? Пал, пал, и шея наполовину свернута. Докрути ее, сынок, докрути!

«Прежде чем каяться в жизни моей, сознаюсь: плохо живу. Пробовал я изобретать; изобрел краску для замши и абажур для ночных занятий, но не прошло. Торговать пробовал, сперва — коврами, ботинками, кокаином и картинами, а потом — крестиками, наперсточками: навыка нет. Обучился играть на бокале, как на флейте: мало кому нравится. Теперь подвираю за деньги. Подходишь к столику и не знаешь, полтинничек дадут, либо по шее. Вот уж понизил я вознаграждение до четвертака, но и то порой не емши спать ложусь. Наедаюсь вполсыта, хотя немалое внимание уделяю водчонке. Один остался путь мне: — умереть, отпасть от дерева, подобно зрелому яблоку по осени. В том-то и горе, что возлюбил я путаное это древо и еще хоть чуточку повисеть хочу.