Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— …и еще любить, любить умеете, как никто в наше время не любит! Ведь я же знаю… Вы этим Митькой увлечены. (Временно, конечно, но весьма!) В тюрьму к нему, к его больничной койке ходите, белье ему стираете по ночам, чтобы никто не видел… плачете, наконец, о нем! А я терзаюсь в соседней комнате, шепчу вам, шепчу — ведь он же ветрогон, ошлепыш, вор ночной, неверный, туман-человек! Он даже отблагодарить не сумеет, а только оживотит и бросит… как и первый вас бросил и девочку в воспоминанье оставил. Слушайте, заклинаю вас!! Если Чикилев, Петр Горбидоныч, предлагает руку вместе с сердцем, это значит Петр Горбидоныч идет на подвиг! Это значит Петр Горбидоныч смягчился и желает примириться с миром. Древо расцветает, сухое… виноват, да что же это делается-то со мной? — он потерянно огляделся и сел на прежнее место.

Закинув голову, как бы дразня Чикилева соблазнительной белизной шеи, Зинка хохотала над любовью Петра Горбидоныча.

— Ты… — вырывалось у ней между приступами смеха. — Ты меня хочешь?.. Да что же останется-то от тебя? Ведь у тебя и рук-то не хватит меня обнять! Ты знаешь, весу-то сколько во мне? Ах ты, сопляшка… — и она опять предавалась своему несвоевременному, полнозвучному веселью. — Ой, даже живот вспотел хохотамши, до икоты довел!.. Тебе, что ли, я белье стану стирать? Ведь ты не только в тюрьму не сядешь, не напьешься… ведь ты даже не простудишься! В Чикилихи хочет меня произвести. Да можешь ли ты понимать мое несчастье? Митька! Один остался на земле смелый и несчастный человек, и ты даже по следам его пройти не можешь, а ведь туда же. Воробей к корове посватался… Бога на тебе нет!

Петр Горбидоныч оскорбленно моргал на пуншевые конфеты.

— Насчет бога, это вы к братцу вашему адресуйтесь. Он вам докажет по последним научным данным. И что еще это значит, бог? Ленин вот на Красной площади лежит… могу притти и удостовериться, — а бог где? — Он не выдержал взятого тона. — Эх, вы бы хоть недельку пожили со мной и узнали бы, что я за человек. Жалко, происшествий вы не читаете, а поучительные есть. Текут-текут слезки-то, а? Да-с, сколько веков солнышко светит, а все не может человецкие слезы осушить… А ваши только еще зачинаются.

Собираясь уходить, он мимоходом выглянул в окно, выходившее во двор. (Два других окна выходили на улицу.) Там мальчики в коротких штанах, открывавших голые посиневшие коленки, бегали по двору, подергиваемые воображаемыми седоками, кричали и выигрывались.

— Эй, эй!.. — закричал, подскочив к форточке, Петр Горбидоныч. — Не бегайте! Чего ты бегаешь? С ума ты сошел? Вот я тебе… — И, уже удаляясь, он не удержался на самом пороге: — Ну, беру назад все свои глупости… будто и не было, понимаете? Весна-с, а весной всякий мужчина холост… Вот и я-с!.. Меня не это интересует… Ведь вот, счастья мы все добиваемся! А того не додумались, чтоб всю человецкую породу на один образец пустить. Чтоб рождались люди одинакового роста, длины, весу и прочего! Чуть вверх полез какой, зашебаршил, тут ему крылышки и подрезать. И никакого бы горя, а все в одну дудку. Сломался — не жалко, помер — в забвенье его! И зверей, и всякое остальное тоже на один бы образчик. (В форточку, которую забыл закрыть Чикилев, донеслись воинственные клики играющих ребят.) — Вот, тоже мальчишек не люблю. То ли дело — взрослый человек: ходит на службу, на собрании поголосует, прочтет газетку, в цирк сходит, подать платит… Крику, никакого крику в жизни не переношу! — вдруг завопил он, вылетая в коридор прямо с двусмысленной поспешностью.

С исчезновением Митьки жизнь в квартире номер восемь заглохла. Но, не удовлетворяясь робчайшим гудением манюкинского примуса, льстивым скрипом дверей, Петр Горбидоныч не унимался. Ежедневно развешивал он все новые, исправленные и дополненные постановления, претендовавшие порой на звание правил жизни, и втайне торжествовал, видя, как эта, ближайшая, часть человечества ходит на цыпочках, в страхе нарушить какой-нибудь житейский параграф. Апофеоз Чикилева омрачился лишь отказом прекрасной Зинки… Петр Горбидоныч стиснул зубы и притаился, как неприятель перед осажденной крепостью.

Путем хитрейших умозаключений (— а однажды даже и проследил!) Чикилев дознался до правды. Зинка навещала Митьку, стояла в очередях, упрашивала, унижалась до улыбок, добиваясь свиданья и передач. Она не щадила себя, беспамятно жертвуя собою, и в этом было ее убогое счастье. Митька, пребывавший в странном оцепенении, бесчувственно принимал зинкины дары. Порой он сосредоточенно вглядывался в Зинку, как бы не угадывая причины ее бесконечной заботливости. Женской своей тоски, столь тошной мужскому сердцу, ни разу не обнажила Зинка за время их свиданий. Но хохот Зинки, нарочный, весь на высоких неприятных нотах, мог наводить на подозрение о некоем скрываемом неблагополучии.

В день чикилевского сватовства Зинке не дали разрешенья на свиданье. Молодой русский парень в военной шинели, снисходя к зинкиным слезам, сообщил, что сестра Дмитрия Векшина уже ждет свиданья. Заранее нежная, Зинка с трепетом обыскивала глазами толпу посетителей: ни одно лицо из всех не напоминало ей любимого митькина лица. Вдруг она увидела у стены Маньку-Вьюгý и догадалась об обмане. Ей кричать захотелось о дерзком подлоге, но вместо того она подошла и спросила о каком-то пустяке. Ее не столько оскорбил насмешливый взор Маньки, сколь огорчила невозможность передать Митьке принесенный узелок. Вернувшись домой, она отослала Клавдию к Манюкину и весь день проплакала до самого прихода брата Матвея.

Неотвратимая грозила ее счастью беда; вся ее любовь состояла из одной ревности. Зинка стишала, не спорила с Матвеем, почти заискивала перед Чикилевым. Однако эта неизмеримая, в размер ее тела, боль давала новые и страшные силы ее искусству. Она упросила Фирсова, благо сочинитель, написать ей песни для эстрады, и тот согласился не потому только, что мог утерять зинкино расположение. В его, уже начатой, повести Зинка занимала первостепенное место, но там она была ярче, выпуклей, плод его сочинительских ночных мучений. К повести Фирсов прилагал и нарочно сочиненные им самим песни, которые якобы пела Зинка. Стремясь проделать головокружительный опыт творческого воздействия на жизнь, Фирсов подарил Зинке свои искусные подделки под Зинку же.

Теперь было ей о чем петь, было о чем слушать завсегдатаям пивной.

— пела Зинка, ломая руки над головой, и все смолкало, потрясенное болью сердца, выставленного напоказ.

То было дикое цветение ужаленной плоти, когда яд еще не начал своей разрушительной работы, а первоначально — ярит и взнуздывает кровь. Пятнистый Алексей именно тому и дивился, как это не зацветут от зинкина зноя фальшивые хамеропсы в кадушках, как не поломают пальцев себе освирепелые гармонисты.