Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

И правда, с утра, в бесплодном, по-весеннему, небе слепительными купами стали округляться облака. К полудню совсем разветрилась погода. Солнце взыграло, опровергая недавнего победителя, топча кратковременную его победу. В полях краснели кустарнички, а на реке огрязнели проруби. Между окон, на припеках, оживали мухи, заслышав помоечные зовы. С сумасшедшей щедростью падали в тот день солнечные лучи на раскрытую манюкинскую тетрадь. Потом они сползли со стола, перелезли через койку Сергея Аммоныча и сплошным пятном обнимали дверь, когда позади себя Манюкин услышал шелест отворяемой двери.

На пороге стояла Клавдия, зинкина девочка. Часто, когда отсутствовал Чикилев, она приходила сюда и возилась по полу со своими черепками и тряпками, покуда Сергей Аммоныч смешно приплюскивал нос свой к бумаге. Вся в солнце, она кротко и бессловесно улыбалась Манюкину, прося позволения войти.

Петр Горбидоныч не имел лица, а скорее этакую мордочку, менявшую выражение в зависимости от того, какого сумасшествия чорт овладевал ее хозяином. Беззастенчивого цвета галстук и прическа, походившая на виток кофейного крема, не только не благообразили, а еще больше извращали его человекоподобие. Перед самой зинкиной дверью Чикилев выпустил из кармашка краешек цветного платка, примерил голос и лицо, потрогал жетончик, который вдруг стал выглядеть, как орден за самые немаловажные дела. В настроении, самом завоевательном, Петр Горбидоныч распахнул дверь…

И тут же оробел. Беспокойная его косинка, позволявшая видеть вчетверо против других, еще более усилилась. Петр Горбидоныч вошел, Петр Горбидоныч попятился. Зинка перебирала вещи в белом узелке и, судя но вздрагивающим плечам, плакала. Впрочем, время от времени она наклонялась понюхать букетик уличных фиалок. Петр Горбидоныч хоть и потерялся, но не совсем. Он обежал стол, дерзнул понюхать букетик, приулыбнулся было, но мгновенно сократился до полнейшей неприметности, едва она подняла на него заплаканные глаза.

— Я уже внесла за квартиру, Петр Горбидоныч, — вяло сказала Зинка и высморкалась. — А заднюю лестницу я все равно мыть не стану. Я по ней и не хожу…

— Заднюю лестницу вы все равно вымоете, но не в этом дело, — упористо подмигнул Чикилев, присаживаясь. — Да и какие теперь лестницы, когда апрель и всяческое дыхание весны! (— При этом Петр Горбидоныч вздохнул, послюнил палец и украдкой, под столом, затер царапину на штиблетном блеске. —) Очень волнуюсь, характерно. Птичек и вчера на площади смотрел, снегирек со снегурочкой. Купить думаю, — пускай веселятся в комнате для оживления советского быта. Так, заметьте, и не купил. Махонькие, а гадят умопомрачительно… Но птички тут только для начала, а высказаться я желаю о себе. (— Она пришивала пуговицу и не переставала вытирать слезы. —) Характерно, что я есть? Без папаши вырос, без мамаши в жизни живу. Петр Горбидоныч направо, Петр Горбидоныч налево… вверх, вниз! Стали мной помыкать, пошвыривать, подзатыливать. И стал я думать: да для чего же, думаю, сошел я в этот мир? Ага, для терпения, думаю. Вы вот бьетесь об меня, а я возьму да еще потерплю. Как один фельдмаршал сказал солдату… вдарил его и сказал: «Терпение, — говорит, — верный ход до златых эполет!» (— Эх, какая замечательная книжка, и всего-то три гривенника, а ведь столько в каждую страницу впихнуто!) А вот это, характерно, в знак особой симпатии… извиняюсь! — он поприжал концы пальцев к ладоням и, поершась чуть-чуть, подсунул на колени Зинке цветную коробку.

— Что это? — сквозь слезы улыбнулась Зинка. Однако она взяла одну конфетку и жевала ее, все еще плача. — Сладкие какие! — простовато сказала она.

— Пуншевые!.. И ленточка, заметьте, какая… достигнем довоенного производства-с! Вы не бросайте ленточку, мало ль пригодится на что. Лучше уж девочке подарить, для развлеченья. Характерно, огромную любовь имею к вашей девчурочке…

— Собрались куда-нибудь, Петр Горбидоныч? — грустно улыбалась Зинка, сдирая с зубов прилипшую конфету.

— К отплытию собрался. Сажусь в ладью и отправляюсь к обетованным берегам! Замечательная песня, теперь таких уж больше не поют. Так вот и вас хочу познать с собою. Я — пловец крепкий, пловец сурьезный, заметьте. Я бы даже сказал — задумчивый. И вы не смотрите, что я иногда важный бываю, а ведь я простой, даже задушевный человек. Но я — постоянный человек, у меня привычка, извиняюсь, как тумба. Трамвай объедет, а она не пошевелится. Например, воду я люблю самую холодную, но зато чай обожаю самый горячий! Убейте, не изменюсь, хотя втайне могу, конечно, и наоборот. Кроме того, я уважаю в человеке рассудительность. Человек не есть зверь, характерно, который только жрет и производит ненаглядное потомство. Человек, кроме прочего (— я, например!), еще на службе состоит, за что ему платят деньги. А раз платят — значит, я нужен. Значит, не могут обойтись без меня? (— Но, конечно, это только рассуждение: все возможно и наоборот.) А ведь это значит, что и я в некотором роде ось… — Размотавшись, Чикилев уже не знал удержу. Могло показаться даже, что зубов у него было втрое против положенного, так множественно они мелькали, пропуская скороговорчатые слова. — И потому я могу (— по секрету от начальства, разумеется!) иметь и собственное мнение обо всем. Например, заметьте, мне нравится не цветок, а самое сочетание абстракций . Я же не могу подходить к цветку животно, тем более к вам…

— Вы, Петр Горбидоныч, говорите попроще. Я ведь необразованная… — тихо попросила Зинка, поднимая на Чикилева влажные глаза. — У меня голова плохо работает. Я ведь только что из тюрьмы вернулась… передачу носила.

— Ага! — Петр Горбидоныч с ехидцей погладил свои коленки. — Ничего, ничего, вы шейте, я люблю, когда рукодельничают. Так я продолжаю. Вы суть дама, без мужской опоры, и защитить вас некому. Я, заметьте, тоже сирота, приткнуться некуда; характерно, хотя мне и неловко, но я, между прочим, девственник! И вот я уже четыре года любуюсь на вас… — Чикилев взволнованно поправил бант. — Ведь вы же красавица, вы страшная женщина. Вы можете мигнуть, и весь мир (— мужского пола-с!) поползет за вами… на коленках потащится! — (Зинка молчала с полураскрытым ртом, но вдруг закрыла коробку с липучими конфетами и отставила ее на стол.) — Я в романе читал, герцогиня де-Бурлон кавалеру своему приказала голову отца принесть… такая капризница! И ведь принес, принес. Нет, воспретить, воспретить надо во имя высшей морали такую красоту… чтоб не происходило в мире несчастья. Топтать ее надо в самом зачатке. Отцеубийцами весь мир может стать в одно мгновенье. Чикилев, выпрямясь, широко откинул руку и с минуту каталептически безмолвствовал.

— Ну, уж вы и скажете… — смущенная, мигала длинными ресницами Зинка к еще большему воспламенению Чикилева. — Только песни петь и умею.