Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Как во сне, от свиданья до свиданья, пепеля себя ожиданьем встречи с Митькой, жила Зинка в ту пору. Шли месяцы. В потеплевшие вечера мая Зинка чаще сиживала у окна, наблюдая, как меркнет свет и наползает тень. О, как она знала, что эта ночь ненадолго! (О, как она знала, что за рассветом опять нахлынет ночь!) Клавдя, на скамеечке у ее ног, с недетской тревогой наблюдала перемены материна лица. И лишь один нарушал тишину Матвей; зажав ладонями виски и уши от надоедливых вздохов сестры, изредка поглядывая на своего Ленина, он все глубже и глубже проваливался в науку.

В те времена Зинка была для Митьки единственным окошком в мир, из которого он был изъят. Никто не посещал его, кроме Зинки: Пчхов был слишком сидидомом и, кроме того, в отношениях с приятелем очень русский человек, сестра же… Таня переживала тогда трудную душевную сумятицу, в просторечии называемую бедой. Даже закадычный друг, Санька, не посетил ни разу Митьки, ибо и у него происходил жесточайший перелом. Для всех одинаковая была весна!.. Именно весна преобразила Зинке ее любовную скорбь в легкое, прекрасное, неотяготительное бремя.

В одно из воскресений Митька спросил о всех, забывших его. С веселой готовностью она вызвалась узнать и рассказать в ближайшее свиданье. Потом Митька впал в прежнее окамененье и ушел со свиданья раньше, чем окончилось тюремное время. Зинка плакала, идя домой: надоела, опротивела, наскучила… Вечером она опять сидела у окна. Шли сумерки, девочка играла на полу, неугомонный Матвей вдавливал пальцы в виски, впитывая в себя науку, запечатленную в толстой, умной книге.

— Матвей… — слабо позвала Зинка, когда схлынула с нее первая грусть. — Посмотри, Матвей, облака-то полосатые какие! — она показывала пальцем за клетку пропыленных стекол, где огневели перистые закатные дороги. — Чудная она, жизнь. Ты посуди, сколько в каждую минуту напихано всего, — смехов, криков, плачев… Знаешь, Матвей, почему люди пьют? (— Я, когда пою, смотрю на них и все думаю…) В питье-то, Матвей, мечтание ближе… Его тогда прямо вот так, руками, ощупать можно! Ах, ты ведь там учишь… Может, замолчать мне?

— Нет, мели, мели, коли язык не болит! — бросил Матвей, ошалело взирая на сестру.

— Тебе не снится, Матвей, будто летаешь? Нет?.. А мне снится: вот встану на подоконник и полечу… не как птицы, а стоймя. И сразу дух займет, и проснусь. — Зинке очень хотелось доверить кому-нибудь раздиравшую ее сладкую любовную боль. — И хорошо, что не летаю, а только собираюсь лететь… Вот я в театре видела. Она его любит, а он отрекается, из-за того она в петлю лезет. Враки, театр — обман! Отрекся — пускай! Проспала бы ночь, а наутро и пожалела… если только ей есть, что терять. Первая мужняя ночь ста годам равна! Любовь проходит, а надежда никогда. Вот ты, Матвей, любви не знаешь… А мне, вот, в грудь точно рояль вставили играющий!

— Любовь-с?! — подскочил Матвей, переполняясь негодованием. — На, вот, читай про любовь! Ну, прочла? — и он бешено залистал книгу, ища самых оскорбительных для зинкиной любви рисунков и объяснений. Поняла? и никаких тут тайн, никаких полетов-с, а просто взаимное влечение яишников. Слова мне, слова твои опротивели, точно муха над головой зудишь. Когда люди все узнают, все измерят, взвесят, учтут… познают всему число, температуру, цвет… когда будут в состоянии все изменить, тогда и будет счастье. Счастье, миленькая, можно делать, как калоши, либо вот лампочки! — он кивнул на известковую розетку в потолке, где лениво боролась с сумерками скудная электрическая склянка. — Учиться надо-с! Тогда и счастье без мучений будет.

— Безмучительное счастье, говоришь? — Зинка подошла к брату и с какой-то безбрежной улыбкой ласкала его, теребя за разлохмаченные волосы. — На фабриках, значит, счастье делать будут? — посмеиваясь, спросила она, но тут Матвей так поглядел на нее, что она сочла за лучшее отойти. Кстати, пора было одеваться к выходу.

… Без сна она пролежала всю ночь, тревожно прислушиваясь к сердцебиению. Скрипела в девочкином диванчике какая-то надоедливая пружина. Ближе к рассвету побился в окна дождь, и сумбурно побредил Матвей. Потом скреблись мыши. Она слышала все, кроме тяжких своих, — точно поднимался и опускался толстый пласт земли, — вздохов по Митьке. Перед рассветом она задремала и видела, будто в большом пустом зале гремит беззвучная, неосязаемая музыка. Густой, ощутимой плотности свет наполняет зал и придает ему зловещую торжественность. Зинка поглядывает с хор за единственной парой, которая кружится внизу в непонятном танце. Их лица знакомы ей, но мучительно неузнаваемы. Зинка бегом спускается по крутой винтовой лестнице, и всякие препятствия, какие случаются только во сне, преграждают ей путь.

В самом низу она задерживает шаг и выглядывает краешком глаза. Пара эта стоит на самом выходе. Страшно обнявшись, они смотрят и показывают на Зинку пальцами. Глаза их чудовищно блестят: нельзя забыть такого блеска. В последнее мгновенье Зинка узнала обоих и вскрикнула…

Сверлящей головной болью сопровождалось ее пробужденье. Матвея уже не было, он уходил чуть свет. Девочка играла на полу, в одной рубашечке, босая. Она хотела выстроить из кубиков высокую надежную башню, та неизменно рушилась. Звук ее паденья и разбудил Зинку. Она встала с кругами под глазами, томная и сердитая. Она очень трудно переживала свои весны. Кроме того, живя одинокой, сокрытой от всех жизнью, Зинка верила в предчувствия и сны.

Ей так и не пришлось исполнить митькины поручения. Утром порезалась девочка, играя на кухне с ножом. Потом вышла какая-то неприятность в пивной. Затем несколько дней проскочили совсем неприметно. Непрестанно шел мелковатенький дождик, а настроение было глупое, толстое, тягучее, клонившее ко сну. В очередное воскресенье она, в багровой краске стыда, вспомнила Митькину просьбу и вдруг с внезапным озлоблением решила не ходить никуда.

А лето уже пришло, — жаркое, обильное солнечными днями и томительными предвечерьями. Уже у раскрытого окна проводила Зинка вечера своей бессловесной печали. На ее окне стоял кактус в банке, урод, притаившийся в неволе. Зинка переводила глаза дальше. В окне противоположного домика мелкорослый гражданин и женщина в вязаной кофте семейственно слушали радио, прикрепив на уши себе по паре трубок. Внизу под окнами прогуливались ватагами некие молодые люди, бренчали на нескольких мандолинах враз, а один подпевал. Непотребные романсы свои он покрикивал с надрывчиком, точно десятерых любил безусый этот мальчик и десятерых разлюбил, и тоска в нем от жизни и пресыщение.