Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Ты был первенцем и единственным сыном своих родителей. Но у тебя есть братец, Николаша, и я ему отец. Ты не один в природе, стыдящийся своего отца. Издалека слежу я за ним, любопытствую о семени своем. (Отупеваю потихоньку, а перестать не могу!) Старческое любопытство: трясусь, чем все закончится. Вот ты молчишь, я и говорю, а заговорил бы ты, и молчок тогда отцу твоему! — Взаимная неурядица наша и началась, если помнишь, с того знаменательного вечера, когда застал ты меня с другою женщиной, не матерью твоей. Она стала матерью неизвестного тебе братца твоего. Муж ее, сторож на разъезде, лежал в те веки в роговской больничке, а жена его мыла у нас полы. Статная была баба, а я, сам знаешь, не сильный человек, а в бурю какое дерево выдержит? Вбежав и увидев, закричал ты страшно и буйственно, ждали даже припадка. Ты ведь рос мальчиком вдумчивым, стремился познать многое, стучался в тайну, и вот ребенком познал ты срам отца. Занимательного подарил я тебе братца, ангелок мой…»

Так струился по бумаге яд великого манюкинского разочарования.

— Сергей Аммоныч, да оторвитесь же на минуточку! Галстучек завяжите мне, пожалуйста… бантиком, если возможно. Не выплясывается что-то у меня! — бубнил над ухом его сожитель, заглядывая через плечо в тетрадочку. Манюкин с досадой повернул голову и принялся завязывать галстук на вытянутой шее Петра Горбидоныча Чикилева. — Потуже, потуже, а то у меня всегда съезжает и запонка видна. Случай-то уж больно торжественный… решительный бой! О чем ни вы все пишете по ночам? Показали бы, я ведь очень этого… люблю почитать, — воздушно покрутил пальцами Чикилев. — Потуже, прошу вас!

— Где вы галстук такой сумасбродный купили? — деликатно подал голос Манюкин, сторонясь от душного чикилевского дыхания.

Но тот уже неописуемо вертелся по комнате, делая тысячу всяких приготовлений: шлифовал штиблетный блеск, тер нашатырным спиртом воротник, ножницами скоблил себе зубы, выглядывал за дверь, прислушивался к часам, идут ли, приводил в порядок книги на столе. Сказать по правде, их и было-то всего три: налоговое руководство, собрание занимательных историй из быта высокопоставленных лиц и, наконец, словарь непонятных слов, каковым он пользовался тайком при составлении писем (для шику и безвредного блеска). На его счастье книги были изрядные, даже и одной из них ему хватило бы до конца дней.

Отплясав же положенное время, Чикилев быстро раскатился на своем стуле и оказался опять возле Манюкина. И опять Манюкин захлопнул тетрадь и, съежась, смотрел с тоскою на расфранченного сожителя. Тот, однако, не смутился, а лишь повращал шеей, и удушающий бант скрипуче поездил по его крахмальному воротнику.

— Гражданин! — прочувствованно заговорил Чикилев. — Весь сгорая жарким огнем, вот уже полчаса, заметьте, стремлюсь высказаться, а вы предаетесь чистописанию. Удовольствие, по-моему, не ахти какое. Только и смыслу, что не противоречит декретам! Так-то-с.

— Говорите, говорите, Петр Горбидоныч… — превежливо поерзал Манюкин. — Я всегда, как это говорится, рад… И даже сам, если позволите, интересуюсь о причинах этого… преображения вашего. Валяйте! — вдруг с истинным добросердечием махнул он.

— Мне валять нечего, — степенно возразил Чикилев. — Я к вам вежливенько подступаю, а вы лаете на меня, характерно, как пес. Чорт знает, двое интеллигентных людей не могут сговориться в течение часа…

— Да помилуйте, всего только минута и прошла, Петр Горбидоныч! — расстроенно вскричал Манюкин, потому что ему и в самом деле показалось, будто он обидел человека. — Да я всегда готов посильно облегчить вашу тяжесть, которую, как я подозреваю, вы носите на душе. Если вам нужны советы, доброе слово, наставления… я же ведь постарше вас!

— Мне чужих советов не надо… да и какие вы мне можете давать советы? — резонно отчеканил Чикилев, отбивая такт по манюкинской коленке. — Какой совет, заметьте, можете вы мне дать, если вы сами, характерно, либо с ума сойдете, либо самоубийством кончите!

— Ну, уж и самоубийством! Всегда вы шутите, Петр Горбидоныч, — подавленно заулыбался Манюкин.

— Мне не это надо. Хочу, чтоб кто-нибудь слышал меня, которого никто не слышит. Прошли, заметьте себе, те денечки, когда всякий мог не слушать меня! Дудки-с! Эх, у меня сейчас такое состояние психологии, что я, характерно, весь мир земной готов обнять от счастья, но при условии…

— Да начинайте же! — взмолился Сергей Аммоныч и сложил руки на животе, приготовляясь к исповеди сожителя. — Я и сам хотел, да все стеснялся…

— Вы, небось, все думаете: Чикилев злой человек. Жениться хочет, дурак. Чикилев — служебный автомат. Может быть, даже кривоногая каракатица, либо даже китайский самовар! Не стесняйтесь, меня на службе и не так еще обзывают. Что ж, с детства Чикилева тиранили, и Чикилев привык, но Чикилев, заметьте, знает себе цену… — Он все распалялся собственными же словами.

— Помилуйте, — привстал Манюкин, готовый хоть бы и заплакать.

— Во-первых, что есть жена? Жена является для меня тем средством, при помощи которого я удовлетворяю мои потребности, поставленные в угол жизни! — гладко прочел он и караулил манюкинские замечанья.

— Какие ж такие потребности? Эстетические, хотите вы сказать?.. — виновато поулыбался Манюкин.

— Вы вообще изувер! Характерно, я так и догадывался про вас, укорительно привскочил Чикилев.

— Да причем же тут изуверство? Чего, чего вы хотите от меня, непотребная вы человечина? — всплеснул руками Манюкин, отчаявшись в своих средствах постигнуть Чикилева.

— Погодите же, я вам все выскажу, — погрозился тот и снова раскрыл рот, но вдруг, точно ударило его, вскочил и заметался. — Пришла, пришла… — в совершенном испуге повторял он и уж выпрыгнул было из комнаты, но снова вернулся в комнату. — За воду, за воду потрудитесь внести!.. — постучал он пальцем, хрипя от негодования, и тут же незамедлительно пропал.

Ах, весна, весна была причиной чикилевскому сумасшествию. Целый день накануне кричала на телеграфном столбе (как раз против чикилевского окна) какая-то щетинистая ворона, точно звала кого-то, кто упорно ей не откликался. День мерялся с ночью и побеждал. Из окон булочных изюмными глазами поглядывали тестяные жаворонки. Снег меркнул и оседал. Людское племя, из года в год молодеющее по весне, всеми помыслами торопило эти пустоватые сумеречные деньки. Легонький, при солнце, прошел снежок; он таял, едва касался земли. Ночью, казалось, кто-то огромный дышал на город живым человеческим дыханием. В эту ночь непостижимым образом сдохла вчерашняя ворона. Мальчишки, идя в школу, потехи ради подкидывали ее вверх, но та неизменно падала на раскинутом крыле. Людские надежды на необыкновенность утроились: как будто должен был притти кто-то, щедрый и глупый, полными пригоршнями раскидывающий счастье.