Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Завтра общее собрание… насчет водопровода… и текущие дела! — сообщил он с лицом желтым и перекошенным от неловкости.

— Развлекаешься? — сурово усмехнулась Зинка. — Зачем ты мне, Петр Горбидоныч, девчонку портишь?

— Сочувствия искал… — жалко произнес Чикилев. — Душа у всех махонькая стала, всеобщее сужение души! А дети еще могут понять, пожалеть могут. Э, лучше б было, если б совсем она отмерла у людей, душа. В петлю из-за нее лазают! — глухим шопотом прибавил он, но вдруг сморщился и побежал к двери, прежде чем Зинка сама успела выгнать его вон.

Тотчас по написании первой части своей повести Фирсов встал перед затруднениями. План вещи требовал непременного уменьшения количества персонажей, чтобы тем значительней приходился на Митьку удар. Тогда Фирсов выхватил в мучительном порыве сочинительского терзания Матвея, зинкина брата, и Леньку Животика, чему в немалой степени способствовала и сама явь. (Матвей уехал на практику, а Ленька попался на глупом предприятии и на долгие сроки был выключен из жизни.) Он уже собирался поженить Стасика на митькиной сестре, а Митьке устроить благодетельный (— для повести!) побег, как вдруг нахлынула жизнь и разрушила все фирсовские хитросплетения.

Фирсов любил жизнь, острый ее и грубый запах, терпкую ее вкусовую горечь, ее ажурную громоздкость, самую ее мудрую бессмысленность любил. Его записная книжка с изуверством зеркала отпечатлевала всякую ничтожную мелочь, и все в ней было чудом, не повторяемым никогда. Чудом была трава на благушинской мостовой и тополевый пух, порхавший в тот месяц над городом; чудесен был даже крик петуха, ничему не удивлявшегося. (О, как несложно отражался Фирсов с его метаниями в петушьем миросозерцании!) Взволнованно мечась в лучах житейских событий, сочинитель этот не разбирался в их цветах и из игры их он не выводил никаких нравоучений. Его упрекали в холоде, когда он был самый жар. Но не совсем неправ был критик, утверждая, что на его плавильнях даже из скверного отброса выплавлялись якобы золотые сплавы. (Фирсов защищался, когда сказал в конце первой части: «Река прекрасна даже и ночью, когда голубого в ней только щепоть света от отраженной звезды».)

Частенько по ночам, когда мытарились над столом, взаимно ненавидя друг друга, скрипучее железное перо, жидкие советские чернила и взлохмаченный сочинительский разум, на помощь Фирсову приходила выдумка. Необузданная и лукавая подмога! Она воздвигала ему целые города с подобием солнца и нескончаемыми вереницами улиц, она впихивала туда его самого, и им же самим выдуманные люди потешались над ним, над его творческими недоумениями, над его клетчатым демисезоном. С тоской и злостью глядел однажды той весною Фирсов в печь, как сотлевала в огне полунаписанная повесть и записная книжка, слишком толстая, чтоб сразу мог ее поглотить огонь. Железной клюшкой бил по ним Фирсов, но лениво жевал огонь бумагу и скучные летели искры! Фирсов снова бежал к жизни от драгоценного своего пепла, борясь с самим собой и негодуя на минутную усталость.

В его воображении представлялась как бы площадь, и на ней публично четвертуют (на манер, как это делалось в стародавние времена) человека и вора, Митьку Векшина. Окружившие лобное место толпы в полном молчании взирали, как рассекается на части земное митькино естество. В толпе стоял и Фирсов, в толпе находился и еще один немаловажный зритель, к которому приковалось ныне фирсовское внимание. Появление Николки Заварихина не сопровождалось никаким излишним треском. Он молча пришел из тьмы страны и прилепился к яви. Фирсов лишь в непосредственной близости приметил его зубатую, широкую улыбку.

И в самом деле, никто, кроме Пчхова, не заметил заварихинского вступления. Никого не поразило, что в облупленном уголке, вблизи большого рынка, открылась убогая, всего об одном окошке, николкина торговля. А до той поры целый месяц бегал с галантерейным лотком Николка и скудной прибылью не брезговал. Николай Заварихин примерялся к жизни. Совсем случайно, выйдя на рынок проветриться (— он всегда проветриваться на рынок ходил!), встретил Фирсов торгующего Николку и так этим поразился, что не мог и глаз отвести. Случилось это еще в самом начале весны.

— Чего, гражданин, надобно? Сами желаете обрядиться, аль еще кого? Во, не желаете ли ленту в бороду! — задиристо насмехался Николка и на Фирсова глядел прищуренно, как и на весь мир вообще.

— Расчесочку мне, — оторопело буркнул Фирсов и тут же напомнил Николке про первую их встречу. — Помните, в пивной…

— Мираж… все шалость одна была! Вот только теперь за дело принялся. Да что! Всю лавочку на брюхе таскаем, — отмахнулся Николка и тут же самым деловым образом стал расхваливать достоинства своего товара. — Вот эту возьмите, гражданин. Заграничное дерево пальма, на теплых реках растет! (— Ему тоже, видно, приходилось выслушивать пчховские рацеи о дереве, но он приспособил их ко своей простецкой коммерции. —) Как раз по бороде вам будет, чешите да чешите… Ежели со скуки, так удовольствие одно. Заверяю вас, благодарить прибежите… — он принижался, потому что слишком презирал разлохмаченного своего покупателя. — Первейший сорт, секретно продают. Я да еще Пухвостов Зотей Василич (— может, примечали старичка?) только и торгуем, больше ни-ни! Из березы, по секрету сказать, точут да лачком потрут, и рубль цена, а я с удовольствием и за полтинник! (— Странным образом, к нему и шло и не шло его ловкое торговое подвиранье.)

— Ладно, давай уж пальмовую! — махнул Фирсов, дослушав до конца.

Недолго потаскал на брюхе свою походную лавчонку Заварихин. (Один раз Фирсов видел его всего обвешанного пестрыми детскими игрушками. Деревянное благоухание источалось от Николки, и сам он был похож на букет полевых цветов. Рядом с ним стоял Чикилев и покупал что-то для Клавди. Фирсов потому и не подошел, что не хотел встречаться с Чикилевым. —) Новооткрытая лавочка на облупленном углу называлась « Коробейник », и из окна ее, поверх всякого хозяйственного хлама, выглядывал сам Николка. Фирсов зашел, но у Николки уже появился острый властительный холодок. Каждое незначащее движение сопровождал он каким-то особым самоуничижительным, но спокойным достоинством. «Премного осчастливлены посещением, а и помрете — переживем как-нибудь!» — что-то вроде этого звучало в заварихинском голосе. А Фирсов видел, кроме того, и спрятанную большую силу, силу полой воды, когда она с многоверстного разбега обрушивается на плотину.

— Весна! — вздыхая, присел на прилавок Фирсов. — Вот уж и жарко стало…

— …потом лето настанет, тоже очень невредно, — поддержал Николка. — В деревнях пашут-с. На егорьев день, тут соха резвая! Опять же травки растут, птички им подпевают… Небось, на дачку поедете, птичек послушать? Поехали бы, занятно, который непривыкши, — насмешливо городил он, в который уже раз перетирая тряпочкой дешевые одеколоны на окне.