Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

С весельем стучался в дверь, с весельем вваливался в переднюю, чуть не опрокидывая растворившегося Пугеля. Одетый так, как спокон веков одевались российские купцы (— пиджак сидел на нем, как укороченная в угоду времени поддевка), неимоверно широкий в плечах, он напугал бы Пугеля до обморока, если бы в ту же минуту не вышла Таня. Вся в черном, она стояла на пороге, а позади нее высокое окно ввергало цельные реки прохладного зеленоватого света.

Он сорвал с себя картуз и стоял с опущенными руками. Яловочные сапоги возвещали запахом о своем приходе сильнее, чем он о себе слонами. Пугель, которому тысячи неприметных мелочей подсказывали об уместности отцовской ревности, смятенно вращал глазами.

— Ведь это ж ви?.. — схватил он Николку за пуговицу.

— Я! — просветленно и самоутвердительно сказал Николка, бережно отводя пугелеву руку. — Праздник ноне… Вот я и пришел непрошенный, — прибавил он, силясь разглядеть в танином силуэте незабываемые черты, потрясшие его в цирке.

Тогда Таня растерянно повела рукой:

— Входите, раз пришли. Картуз положите на столик. Пугель, возьми, милый…

Он расстался с картузом неохотно. Без картуза его руки становились огромными, неоправданными придатками. И хотя он еще противился угрюмости, веселость вконец покинула его.

Сидя в глубоком кресле, подозрительно косился он на Пугеля, возившегося с кофейником, на стены, полные ярчайших цирковых плакатов, на коврик, простеленный для того лишь, чтоб смешней выглядели на нем тупоносые николкины сапоги. Комната танина была безлична, как все, в которых живут временно.

— Все про вас? — кивнул Заварихин на плакаты.

— Про меня… — улыбнулась Таня, приглядываясь к гостю.

— И везде петелька-с! Давно-с?… давно этим хлеб зарабатываете?

Она поняла его вопрос:

— Давно-с! — и засмеялась, пугая старичка небывалой звучностью смеха. — Вы курите?

— Не балуюсь, — сухо сказал Николка и пожевал губами.

— Вы из крестьян, должно быть? — после минутного молчания, похожего на размолвку, спросила она.

— Мужик-с! — еще враждебней объявил Николка. — Мужик-с, которых шпыняют-с, но которые не гордые-с, терпят-с. Мужик ноне в общем супе за место лаврового листа, для запаху. Так, барахольцем торгуем: крестик, мыльце, ленточка… — Он лгал. Еще вчера Фирсов дивился подозрительному обилию товаров в заварихинском магазинчике. Он сознательно унижал себя, и это подтверждало его дикую силу. — Буржуй-с! Только теперь буржуи без пузьев пойдут… колоть будет не во что! — он метнул пронзительный взгляд в собеседницу и покраснел, приметя такой же изучающий взгляд хозяйки.

Таня медленно отвела глаза.

Оба теперь смотрели в окно, за которым слепительно проходил полдень. Когда ветер шевелил оконные рамы, рассеянные блески отражений перебегали по николкину лицу.

— Фу, жаркое какое, точно в болоте сидишь, — сказал Николка про кресло и встал, и все вокруг него скрипнуло. — Вот в лесу замечательно сейчас. Лист звонкий, ветер звонкий… — Его ноздри чуть раздулись, и заносились глаза. Вдруг он предложил ей пойти гулять, с таким обещаньем веселья в увлажненных глазах, с таким обещаньем показать чудеса, скрытые от городского глаза, что Таня согласилась сразу, с полуслова.

Еще и потому согласилась она, что ей нравилась его крутая, без всякого надлома, упругая сила. Ей нравилось, что он так просто обращается с ней и что за этим не скрыто дурного умысла. Но была и еще причина, заставлявшая ее цепляться за Николку. — Она оделась в широкий, пахнущий резиной плащ (Николка издалека разнюхал добротный этот запах) и в маленькую, с голубой вуалевой повязкой, шляпу; ее вид польстил николкину самолюбию. Путель проводил их до выхода. Теперь он был в фартуке, а в руках имел пуховую метелочку: страшилась заслуженного отдыха его суетливая старость.

— Послуш, — задержал он Николку за рукав, когда Таня уже спустилась по лестнице. — Вы сохраняй Таниа; она тонкий, как веточек. Она в жизни, ух, слабенький. Я знай, я уже очень много лет стар! — он растроганно закидывал вверх, к николкину лицу, свои безресничные, чуть выпяченные глаза.

Николка сам прервал его воркотливые наставленья:

— Ладно, ладно уж, — сказал он, поджимая губы. — Ты вали, папаша, шевелись. Кофейком в следующий раз попоишь! — Он нетерпеливо пошарил в кармане штанов. — На, возьми… на табачок! — и, сунув монету в растерянную пугелеву руку, машисто захлопнул за собою дверь.

Те уже шли по улице, нарочито сторонясь друг друга, а Пугель все держал на распрямленной ладони николкин полтинник. Вдруг губы его скривились в лукавую улыбку. Он вбежал в комнату и на самом видном месте туалетного танина столика положил заварихинский дар, достоинством вверх.

— Мужик, да… чучель, да. Но какой колошальны чучель! — произнес он, качая головой.

Обеззубевший рот Пугеля коверкал слова больше, чем его нерусское происхождение.

План зародился у Николки в ту минуту, когда он, топоча каблуками, бежал вниз по лестнице, вслед за Таней. Она ждала его, щурясь от ветра, мощно струившегося вдоль улицы.

— …Туда пойдем! — он махнул рукой в сторону, откуда стремились ветер и весна, и где дома были мельче и ниже. — Там и воздухи чище… (Таня дивилась, какой незатрепанной новизной прозвучали николкины слова.) Эх, вот разговаривать не умею… гармонь бы мне!

— А вы играете? — чего-то робея, откликнулась Таня.

— Первый гармонист в своем уезде, — похвалился Николка и вдруг, минуту постояв в нерешительности, зашел в старокаменные завалившиеся ворота. — Погоди… я в минутку управлюсь! — крикнул он ей уже из глубины двора.

Обещанная минутка затянулась, и долгое николкино отсутствие переставало быть забавным; Таня обиженно отходила прочь, когда позади раздалось звучное цоканье копыт и мягкий шелест резиновых шин.

— Садись… присаживайся скорей! — кричал Николки, придерживая лошадь. Он со свирепой усмешкой натянул вожжи, и та, храпя, осела назад… — Беспристрастно прокатить вас желаю, от симпатии… — поскалил он здоровые, влажные зубы.

Он не объяснял (— да Таня и не спрашивала: тем чудесней выходило приключение), что в этих воротах обитает тот самый, с раздвоенной бородой, который сидел с ним в ложе в памятный вечер скандала, — что у него, по знакомству, откупил Николка на весь день карего этого, с подстриженной холкой, конька. — Заварихин послюнил руки, упруго шевельнулся на сиденьи, ловкая нетряская пролетка рванулась из переулка.

Искусно поигрывая вожжами, Николка выехал на широкую улицу, обильную движением и праздничным гамом, и там припустил вожжи. Равномерное паденье подков, сверканье начисто вымытых спиц, упоенные властью окрики Заварихина — все это привлекало недоброжелательное внимание улицы. Хмуро сутулясь на козлах, извозчики заранее сворачивали в сторону, даже не пытаясь и бранливым словом достигнуть слуха неистового возницы.