Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Многократно посиживали они эдак, прекрасно разумея друг друга и нисколько друг другом не тяготясь. Однако глазастый Фирсов не упустил из внимания, что уж как-то непомерно быстро оброс товарами Николка. Везде они укрывались по уголкам, по полочкам, по самодельным ящичкам. В полдни, когда солнце стояло над самым рынком, сочный луч его обегал заварихинскую лапку. И точно по волшебному мановению кудесника оживали в углах заварихинские сокровища яркими ситцевыми или шелковыми огнями. Фирсов догадывался, что тут не обошлось дело без темной, по тому времени, игры, но он не хотел дознаваться далее. Ему любо стало бездельное и частое сидение в пахучей ситцевой тишине, которую неторопливым дозором оползает пыльный солнечный снопик.

С переездом в город на вечное жительство крайне видоизменился Николка. Еще вчера был немыслим он без оранжевого, скрипучего кожана. И вдруг точно кожура спала с прорастающего зерна. Николка приобрел кожаную куртку, мода тех лет, и затейную, полосатую кепку; только пышно вышитая рубаха свидетельствовала ныне о крутом его родстве и вкусе. Зерно проросло, пустило корень в асфальтовую щелочку, укрепилось и потянулось вверх. Щелеват был асфальт, поизносившись за минувшие годы.

Не нуждаясь более в дядиных указках, Заварихин посмеивался над пчховским уклонением от разумного существования на земле. Жить, по николкиным понятиям, значило воевать, отвоевывать, значило — оберегать от бездейственной ржавчины душевную силу.

— А что, Пчхов, унылая жизнь у раков! — рассыпался подтянутым смешком Николка, попивая дядькин чаек. — Я даве с приятелями в пивнухе раков жрал.

— Ты к чему раков вспомнил? — с холодком косился Пчхов.

— А вот, похож ты на рака, Пчхов. Под корягой засел, коряге молишься; все небо твое одной корягой устлано! — и Николка откровенно хохотал, не боясь обидеть, ибо правдой умного не оскорбишь. — Тебя, Пчхов, каждый может бросить в кипяток и съесть. Ноне все люди разошлись на две стороны: съедобные и едучие! — и опять хохотал, потому что лестно было причислять себя ко вторым.

Вскоре он и совсем перестал таскаться к дядьке на Благушу, как забыл и про серый свой деревенский край, связи с которым, впрочем, не торопился порывать. Лучше уж было с друзьями пересидеть свободную минутку, тешась пивком и деловыми разговорами. Но и друзья не особенно глубоко вкоренились в Заварихина. Одинокая николкина сила охраняла его от лишних привязанностей, дружб и иных расточительств души. Случись беда с приятелем, Николка без зазрения совести повернулся бы к нему спиною.

Еще в конце зимы, справляя открытие своей торговлишки, до вечера досидел он с приятелями в пивной. Угощал Николка, угощал и хмелел, хмелел и забывался, а приятели посмеивались на размашистого увальня.

— Мы теперь — сила, мы можем все. Вот, ничего не имею, а все возьму. Врешь, уж меня не согнут теперь… мы можем и подождать. Как веревочка ни вейся, кончик ей бывает! И вот я вас беспристрастно угощаю, потому что хочу, чтоб поняли вы, что есть Заварихин! — Голос Заварихина звучал режуще и неприятно. — Конечно, я в мир со сжатыми кулаками пришел, и пора мне владеть всем миром. Я говорю, уж готовы мои руки, пожалуйста! Я ведь с жестоковатинкой… я имею голову на плечах! Вот посажу валенок свой в магазинчике, а сам пойду орудовать… И валенок Николая Заварихина страх наводить будет! (— Приятели смешливо перемигивались на николкино хвастовство.)

— Гуди, гуди, — смеялся один, единственный бородатый, покусывая ус. — Гуди, из тебя выйдет геройский кавалер… в тебе много хитрой уловки. (— Приятель этот имел извозное дело; яростного цвета борода его была расчесана надвое.)

Навсегда приятелям запомнился грозный (если бы не смешной!) николкин облик, а в особенности распрямленные пальцы, готовые намертво сжаться в любой миг. Они не понимали пока, что хмель его был в тот раз не от пива, а скорей от сознания первой одержанной им победы. Мир представлялся Николке просторной и приятной шуткой, в которой не хватало лишь Николки для полного равновесия. Ему нравился этот мир; он был мягок, как пух; приятен, как сговорчивый покупатель. Когда же приятелям наскучило сидеть в пивной, вспрянуло в голову бородачу поехать в цирк. Сдержанно переговариваясь, они вышли сплоченной четверкой, взяли извозчичью пролетку (снег уже наполовину стаял!) и поехали на бульвар, где цирк. Николка сидел на коленях у бородача и молчал всю дорогу, приятели же — кто икал, кто напевал понемножку. Весело было со стороны видеть эту веселую копну поющего и возглашающего мяса. Люди простые, они сбирались поместиться где-нибудь на галерке, и тут выяснилось, что в кассе оставались только ложи. — Выступления штрабатистки Вельтон сопровождались неизменным успехом.

Уже подумывали они закатиться куда-нибудь в другое веселое место, но их все подпихивали к кассе, и вдруг оказалось, что билеты уже взяты. Подзуживая друг друга, приятели ввалились в цирк. Потом, сидя в ложе и как бы имея весь мир в кармане, Заварихин заносчиво взирал на арену, где полуголые, бескостные люди выделывали вещи, выходящие из ряда человеческих возможностей. В тот вечер он пребывал в крайне приподнятом настроении. Он получал удовольствие, за которое заплатил полновесным рублем. («Ежели я заплатил за штаны семь рублей — значит, должен я их носить семь лет. А проношу восемь, значит, звезда моя такая, что на один мой рубль выпало вдвое больше развлечения!» — сказал он как-то совсем всерьез.)

В антракте приятели сходили в буфет подкрепить благорасположение духа. Николка оставался неистребимо весел, хотя музыка играла уже нечто придушенное, как бы оплакивала что-то; дойдя до конца, кидала легкий флейтовый вопль и начинала сначала. Вдруг скрипки подленько заюлили вкруг мерного литавренного оханья. Из-за униформы выбежала Вельтон. Луч прожектора, как бы сбившись с пути, упал на Николку. Со сжатыми губами и приподнятой бровью, Николка весь подался вперед. Что-то подсказало ему, что не так давно он стоял совсем близко от нее, и она прикасалась к нему голубым своим смеющимся взглядом. Наступившая тишина родила минуту, самую решительную в николкиной жизни.

— Дай афишку посмотреть… кто такая девочка, — рычал на ухо ему бородач. Но Николка лишь стиснул ему руку и не выпускал. — Пусти руку, дубина, выломаешь… — гудел тот, касаясь самой бородой заварихинского уха.

Лишь когда та, голубая, поднималась в купол, Николка вспомнил и роскошную шубу Митьки, и вранье толстенького барина, и еще что-то, совсем пустое. Тогда его руки стали нетерпеливо поглаживать малиновый бархат ложи. Упорным взглядом он как бы гнал Таню туда, где чуть раскачивалась веревочная петля, чувствуя приближенье человека и его животворной теплоты. Он уже любил ее, эту девушку, и потому ждал от ней самых несбыточных свершений.