Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Непередаваемо звучала эта тишина; она-то и толкнула Николку на его безумный поступок. Она ставила Николку в пустоту, в которой не на что было опереться. Буйственный восторг охватил в те минуты Заварихина и даже что-то большее, нежели медлительное упоение любви. В крайнюю, решительную минуту Николка приподнялся и крикнул…

Когда милиционеры выводили Заварихина из ложи (а заодно с ним и протрезвевших приятелей), Заварихин вряд ли раскаивался в содеянном. Покуда в администраторской комнате составляли протокол, он стоял уязвленно прям, не ощущая вины за собою. Судить за то, что у него самого чуть не лопнуло от восхищения сердце? Заварихин щурил глаза и улыбался. — Приплюскиваясь к бумаге, милиционер перекладывал казенными бесстрастными словами последствия заварихинского восторга.

В том милицейском протоколе определялось, что во время исполнения Геллой Вельтон (а в скобочках стояло настоящее танино имя) сей Заварихин, будучи в нетрезвом виде, крикнул слово разбейся , каковое событие могло иметь губительные последствия для артистки. Сухими, без росчерков, буквами Николка подписал бумагу. На голову выше всех в комнате, он стоял потом, поскабливая ногтем подбородок и высматривая приятелей. Те уже исчезли. Комната была наполнена артистами, которые сбежались посмотреть на уловленного злодея. И только самой пострадавшей, обвинительнцы, не было тут.

Зато неизвестный Николке старичок в опрятном черненьком пиджачке, бритый и бледный, все время поскакивал на него, как малая волна на непоколебимую скалу:

— Ви зналь, что совершаль? — коверканными словами кричал он, плача от радости и старости. — Ви грозиль шмерть… Ми бедни актер, ви барин. Ви платиль рубль, вы хотел на рубль покупайт смерть? Эрмордунг… — дальше он кричал по-немецки, и милиционер заинтересованно посмотрел ему в рот, с такою быстротой извергавший непонятные слова.

— …сколько? Сколько… за все приключение, гуртом? — прервал Заварихин, слегка оттопыривая губу. — Платить сейчас нужно? — и он уже полез за бумажником, но не достал, ибо все засмеялись над его поспешной готовностью подчиниться закону.

…Звезды заволакивались тучами, а в благушинских курятниках скрипуче пели полночные петухи, когда Николка стучался в дядькину дверь. (Николка жил тогда еще у дядьки.) Пока просыпался Пчхов, Николка отошел на середину двора и, расставив ноги, глядел в небо.

— …разбейся! — вдруг повторил он, но уже не властным криком, потрясшим цирк, а голосом глухим и зовущим. «Разбейся, чтоб я мог еще сильней любить тебя… чтоб была великая боль, которой оплодотворится моя сила. Разбейся, ибо чем еще можешь ты потрясти меня?..» — такую многословную начинку возможно было различить в едином том слове. Он повторил это слово еще раз и прислушивался к звукам и образам, зарождавшимся внутри его. Под ногами его металась чужая, бездомная дворняжка. Она лаяла и норовила хоть разок куснуть Николку. Прежде чем открылась пчховская дверь, Николка бешено схватил собаку за длинную ее шерсть и метнул куда-то в темный угол двора. Больше она не пролаяла ни одного собачьего слова, даже не поскулила. Впустив племянника, Пчхов вышел во двор посмотреть ночь. Когда же он вернулся, племянника уже не было. Оставалось лишь большое свистящее тело. Самая же сущность николкина бесследно растворилась в глубоком сне, как кусок сахару в тихом и теплом омуте.

Вновь и вновь начатая фирсовская рукопись мирно пылилась на полке, в картонной папочке. Уже обосновался в ней такой крестоватенький толстячок, чтоб и жить здесь, и караулить мух, и выводить паучиное потомство. Сперва протянулись тонкие и клейкие канатики, а на них повис небольшой, с горошинку, желтый шарик. Потом вдруг как-то лопнула ватная оболочка, и целая ватага неумелых паучат высыпала на вольный, просторный свет. Все недоставало времени хозяину смести их тряпкой, и резвились паучатки в полном привольи своей бумажной родины.

Было хозяину не до того. Происходили события, в которых был повинен и сам Фирсов. Первую встречу Тани Векшиной с Заварихиным он исказил совершенно обдуманно. По его описаниям, Николка несколько раз прослеживал Таню, пока та не надоумилась сама подойти и спросить о причинах его назойливости. Якобы Николка пробормотал глупость, Таня засмеялась, а потом засмеялся и он. И будто бы этот взаимный смех послужил толчком к их трагическому сближению. Несуразности тут очевидны.

Правда состояла в том, что Таня сама пришла к Пчхову узнать о брате. Тогда она и познакомилась с Николкой. (Оба они уже отлично знали о существовании друг друга.) Отсутствие Пчхова способствовало их первому неловкому общению. Забежавший мимоходом Фирсов воочию наблюдал усердие, с которым Заварихин накачивал бензинку, чтоб приготовить чай, и мыл под водопроводом стакан для Тани. Невидный пламень бензинки гудел бесцветным пламенем, а стакан лопнул в старательных николкиных руках: Заварихин ужасно волновался. Оба избегали глядеть друг на друга, боясь выдать себя взглядом. Обоюдное их молчание бросалось в глаза. Несколько раз Таня предлагала Заварихину перевязать порезанную руку, но тот отказывался, ссылаясь на пустячность пореза. Достав паутинки из угла, Николка стародедовским способом останавливал кровь.

— Что вы делаете? Зачем вы так… — вся красная, говорила Таня, кусая губы. — Ведь заражение крови…

— Все равно умрем, — глухо бубнил Николка, почти втирая паутинку в ранку. Он даже зевнул погромче, порастяпистей, когда разливал чай. — Умрем ведь, сочинитель?

Фирсов деликатно молчал, с удовольствием наблюдая внутреннюю сокровенную дрожь этих двух, молодых и сильных. О, не в целях ли продолжения своего злокощунственного опыта (— «творческого воздействии на жизнь!») подговорил он потом Николку пойти извиниться перед Вельтон за недавний цирковой скандал. Больше того: он надоумил его купить цветов, он расслабил его сообщениями о великой таниной славе и, наконец, дал самый адрес танин. Сочинитель не промахнулся. Николка любил водить дружбу с теми, кому везло. В его натуре было бессознательное противление смерти, беде, нездоровью, потому что собственным его уделом было крепкое, безбольное существование. Он презирал всех, вызывавших в нем жалость, потому что она отнимала силу, разоряла его в пух и прах; с жестокой откровенностью он желал скорой гибели всем слабым. Сильные, подобные Николке, любят только сильных.

В это первое свое посещение он и подарил ей самого себя, и, странное дело, испытывал лишь радость от такого небывалого расточительства. По дороге к ней он купил пару хороших тяжелых роз. В полном расцвете стояла тогда весна; в небе неслись легковейные облачка, а в воздухе медленно и величественно парило пасхальное аллилуйя. Все в тот день — и это томное колыханье ветвей, напрягшихся молодым листом, и соколиный мах ветра, и расслабленно ласковые взоры людей на окраине, и сводящая с ума пестрота уличных красок, вдесятеро усиленных солнцем, — все это укрепляло Николку в чрезвычайном весельи духа.