Николай Кочин - Парни

Прошелся американец по цехам, где месят тесто в огромных вертящихся чанах, и остановился там, где бригада девушек, что вынимали хлеб, брала теперь из чанов подошедшее тесто, брала голыми руками и раскладывала по железным плошкам.

Пристально смотрел мистер на ловкие движения рук девушек. Иван подошел к переводчику и сказал:

— Вот тут механизации нет, видите? Тут ручное. На этом вот месте должен быть станок, который сам тесто раскладывает по плошкам. Тогда и в такой бригаде не было бы нужды. Но станок этот задерживает Америка. И есть слухи, вовсе отказывает в его отпуске. Из-за злобы… Передайте мистеру…

Мистер, выслушав это, протяжнее и суровее воскликнул: «О! о!»

Иван в глубине души был удовлетворен тем, что американец выведен наконец из спокойствия.

Когда они расстались и Иван отправился по делам в контору, на пути его догнали гости. Так очутился Иван с ними подле завершающегося здания фабрики-кухни. Каменщики выравнивали стены, кончая их.

— Мистеру любопытно, — пояснил переводчик, — какое есть должностное лицо вы здесь?

— Я помощник прораба.

— Прораб — это кто будет?

— Производитель работ. Инженер, что ли, по-вашему.

Переводчик недоуменно глядел на Ивана.

— Практик. Выдвиженец из рабочего народа, из каменщиков-строителей.

Американец перевел глаза с лица Ивана на полы его плаща. Полы были замазаны известкой, на них отстоялись прочные следы силиката.

— Мистер в таком случае хочет знать, какой метод плодотворнее для вас как каменщика: американский или свой, отечественный? Он просит обстоятельно аргументировать это.

— Я в Москве в ЦИТе был по командировке, значит, узнавал все эти методы и к тому пришел: во всех методах бреши есть, — так ответил Иван.

Американец выслушал внимательно и велел передать, что на этом заводе американский каменщик уложил семь тысяч кирпичей в рабочий день, — об этом в газетах русских значилось…

— Я укладывал и по восьми. Да и не только я.

— О! — воскликнул американец.

— Сумневается? — спросил Иван, смеясь.

— Сомневается. Подвергает, так сказать, критике.

— Конечно, американцы — мастаки, — начал Иван, воодушевляясь, — слов не говоря, умеющий народ. Они в ЦИТе нас здорово разнутрили. Наш рабочий клал старым манером тысячу — полторы в день, и то не каждый, а они — по пять, да и по шесть валяли. Ну, секрет ихний мы сразу переняли. Мы тоже не лаптем щи хлебаем, подправили этот секретец, стали по семь класть. Во! Конечно, и больше можно, ежели подачу кирпичей и раствор на стену да забутовку делают помощники. Мы применяли это разделение труда.

— Мистер высказывает мнение: в капиталистических странах все это легче могут осуществить…

— Я про главную подправку все-таки еще не сказал. Но, — он ткнул в сердце, — ничем ее не заменить…

— Мистер не понимает. Что это за подправка, которую в Америке ни применить, ни заменить?

— Душевный напор, — ответил Иван сердито, глядя на немигающего американца. — Для кого, скажи на милость, ваш каменщик пять тысяч кладет и для кого кладем мы по семи? Понятно это? Ладно: кирпичей тысяча на усовершенствование ваших машин относится, а остальная разница откуда возьмется? У вас этой подсобности и нету, только в одном месте эта подсобность завелась — у нас. Для этой подсобности у вас почва не пригодна пока.

Американец записал в книжечку весь разговор и осведомился об образовании Ивана.

— Третий год на заводе, — ответил Иван.

Американец не понял и разъяснил, что речь идет не о рабочем станке, а о школе, об учебе…

— Третий год обучаюсь, — ответил после этого Иван, — третий год изо дня в день, — и показал три пальца американцу.

Американец затряс головой и стал сердито разговаривать с переводчиком.

— Науки проходили ли вы? — сказал переводчик громко и раздельно. — Вот что надо мистеру.

— Я малограмотный, пишу раскоряками, говорю все непонятливо: «в сущности говоря» да «принимая во внимание», да и то с трудом. Рукомеслом своим все больше занят…

Мистер опять затряс головой. Иван обиделся: его явно не хотели понять… Мистер обиделся: его тоже не хотели понимать…

— В каком учебном заведении намерены вы продолжать образование? — интересуется гость.

— Тута, на заводе.

Мистер заморгал, первый раз за все время скривил губы и сказал:

— No, it is not.

— Мистер говорит; что вы нарочно скрываете от него эти вопросы… Как будто он догадывается, что вас научили это скрывать и говорить непонятно… Вы кончили школу где-то…

Мистер снял деликатно шляпу и кивнул Ивану, и тут же от него отвернулся. Да. Так они и не поняли на этот раз друг друга…

Надвинулась зима как-то невзначай. Верховый берег реки высился теперь сахарным увалом. Изрытое и чернеющее летом болото стало ровным и ослепительно белым. На площадке завода, на соцгороде, на адмцентре торчащих куч и мусора не было, поэтому корпуса завода казались теперь грандиознее и чище. Коптила воздух одна труба теплоэлектроцентрали, высоченная и беспокойная. Жизнь завода с площадки ушла в корпуса. Приходил конец монтажу цехов.

Однажды в послеобеденное время Мозгун сидел в конторке механосборочного цеха и писал письмо своему другу Саньке, прозваному Зуб Золотой.

«Санька!

Славный мой приятель, самый забубённый и самый подлинный, без фальши. Откинь обиду в сторону за мое предательское молчанье, этим посланьем я оправдываю себя стократно. Оно будет длиннее нот Литвинова, и фельетонное мое настроение вполне удовлетворит игривую твою натуру. Ученый, переученый муж, вот уже три месяца подряд я отсиживаюсь в цеху. Поэтому твое сетование на мою отсталость хоть и законно, но, брат, жестоко. Что только здесь делалось, ни одному сочинителю не измыслить. Не помню, кто сказал: действительность мелодраматичнее любой беллетристической выдумки. Вот уж воистину. Прежде всего про завод тебе расскажу. Я ведь в числе руководителей монтажом в механосборочном. Конечно, сроки монтажа оттянулись на полгода (о сроки, как излишне патетично воспеты вы на столбцах нашего “Автогиганта” и в романах легковерных беллетристов!), а поэтому и пуск завода тоже. Завод пустим в начале нового года. Итак — монтаж. Прежде всего надлежало нам к сроку закончить бетонировку фундаментов под машины. От фундаментов, как известно (впрочем, тебе неизвестно), зависела судьба монтажа. В первую очередь надо было заселить машинами ремонтно-механический и ремонтнокузнечный цеха, поскольку они обслуживают при монтаже все остальное. Но (известно и тебе это “но”)… наши инженеры не представили чертежей. А когда представили, то оказалось, не привезены были еще анкерные плиты. Началась волынка. Кто-то ездил за ними, кто-то утерял квитанции на них, кто-то все-таки нашел квитанции, кто-то плиты наконец получил, а когда привез, тут только пришло в голову всем, что нет инструментов по монтажу Хорошо тебе делать свое дело, когда все инструменты твои — полка книг да цитатники. Ты вот на моем месте попробуй. Ладно. Поехали за инструментами. “Кто-то” в них отказал, но “кто-то” “поднажал” и “кто-то” их привез. Стало поступать оборудование. Но разве тут можно без безобразий? Заграничные машины складывались прямо под дождь на площадке: другого места не было. Треть нашего завода находится под землей (отопление, канализация, электричество, вода и т. п.), и тогда все было взрыто. Когда к нам приезжал Ярославский, то, говорят, увидев эту картину, изрек: “Батюшки, вы утонули в грязи”, на что наш Кузьма добродушно ответил: “В грязи не тонут, а погрязают, — а у нас последнего нет”. Ну так вот. Станки тысячами (в одном нашем цеху три тысячи станков) лежали нераспакованными в ящиках, потому что монтажники еще не прибыли тогда. Приехало двести студентов, но на них косо поглядывали инженеры и иноземные станки вручать им не решались. В кое-каких цехах не готовы были даже полы, не было такелажа и кранов. Само оборудование поступало некомплектно, и я с приятелем не раз разыскивал его в разных местах завода. Недовольные квартирами (всем не хватало в не отстроенном еще тогда соцгороде), монтажники текли с завода. Бездушие фразеров, неповоротливость наших контор, тупоумие цеховых звеньев управления замораживали пыл рабочих. И вот мы — беспризорная в прошлом шушера, “анархический отброс” — бегали по конторам, рылись в бумагах, расставляли людей на месте в цехах, готовили схемы и конструкции вспомогательного оборудования, сами рационализировали приспособления, собственными силами своего цеха их изготовляя. Как это тебе нравится? Жив человек, жив! Плохо мороковал внутризаводский транспорт. Оборудование поэтому разыскивали на площадках из-под стройматериалов и на руках (вот где пригодилась “Дубинушка”!) вносили в цех. Я своих людей разбил на партии и каждый день раздавал им задания. А вечером собирал в цеху и требовал отчетов. В этом потоке рабочей стремительности сминалась нерешимость некоих руководов, они испуганно шарахались в сторону; а не жалел таких, но вот история, ради которой я и пишу тебе все это. Целый год я глупо мучаюсь, и мне стыдно признаваться — я, кажется, влюбился. “Она” — обыкновенная девушка, с угрюмым личиком, чернявка. Такие встречаются тысячами, и я проходил мимо них. Но вот на этой запнулся. Друг мой, погляди там в своих ученых фолиантах, что сие значит: когда приходит это, человек самый серьезный и занятой становится болтлив, эмоционален и глуп. Ведь знаю же я, что ее-то стою, но робость связывает меня всего. Знаешь, как наши ребята разрешают такие вопросы… Вот и я хотел бы так, а не могу. Мне кажется теперь она такой особенной, что, кажись, одна на свете такая существует. Каждый считает свой идеал самым лучшим в мире и единственным. Сколько же выходит этих единственных в любом рабочем поселке! Вот и философия, но от нее не легче. Ведь “страдаю”, “страдаю”. (Какое паршивое слово!) Сколько раз я сам смеялся над другими и давал советы бросить, ведь это так легко освободиться от подобной глупости, а теперь надо мною смеются и мне дают советы. Я послал ей записку: хочу, мол, поговорить с тобой по “очень важному” и “интимному” делу. И прошу явиться в цех, когда я буду в конторке один, после того как закончу сборку “найльса”. Она ответила мне: приду. Свиданье в цеху! Решится ли романист “освятить” такую ситуацию? Найдут неправдоподобной. А она — факт. И вот сегодня я жду ее. Она любит бывать на катке вечерами, а я ненавижу катки и всякую такую штуку. После катка явится. Что я ей скажу? Не знаю. Вот раздумываю, а не знаю. “Люблю?” Но она может сказать: “А дальше что?” Что я должен сказать? “Женюсь”. А она может сказать: “Женись”. А дальше что? Хорошо, я женюсь. Впрочем, вовсе не то меня волнует. Она, кажется, тоже любит, но не меня. Вот и “соперник” на сцене. Он ловчее Гришки Мозгуна, красивее, “интеллигентнее”. У него при этом будущее. Он говорун и парень с огромной волей, властолюбив, тщеславен и притом страшно хитер. Я ненавижу его всеми силами сердца. И чем больше я стараюсь убедить себя, что это подло, и глупо, и недостойно меня (так сказать, “нового человека”), я наливаюсь еще большей ненавистью. Он помыкает ею. Я убежден. И это еще ужаснее. И подозренья мои толкают меня на обоснование политического водораздела: я ему перестал доверять. Можно ли до этого докатиться на почве ревности? Никак, никак! — сказал бы я раньше. Вот тут и грязь, и рутина старого быта, и плен капиталистического атавизма. А уж откуда, кажись, у меня этому быть (по теориям)? Помнишь ли, Санька, Ростов и то место под мостом, где ели мы ворованные кавуны и делились цигарками, выпрошенными у прохожих в уплату за игру на ложках? На губах выводил “Кирпичики” ты — великий композитор беспризорных масс. А поэт и сочинитель трогательных песен про потерянную маму — Спиритка Жук, распевавший: