Наум Фогель - Главный врач

— Хорошо, я его не стану убивать. Черт с ним, пускай живет! А Люсю на камыш посылать нельзя.

— Какую Люсю? — спросил Корепанов.

— Стоянову. Санитарка она. Хорошая девушка, а только на камыш ее посылать нельзя… Ноги у нее поморожены…

Наконец он уснул. Алексей пошел к себе и попросил позвать Стоянову.

За окном уже стемнело. Алексей включил свет. Под потолком вспыхнула двухсотсвечовая лампа — он любил яркий свет.

Девушка вошла, притворила за собой дверь и тихо поздоровалась. Круглое лицо с едва заметными ямочками на щеках выглядело совсем по-детски. Темно-голубые глаза глядели настороженно и чуть испуганно. На ногах — большие солдатские ботинки.

Алексей сразу узнал ее: это та, из-под Чернигова, которая ничего о себе не говорит.

— Садитесь, — сказал он.

Избегая ступать на дорожку, Стоянова подошла к столу и села на краешек табурета.

— Вы почему не сказали, что ноги у вас отморожены? — спросил Корепанов.

— Они у меня уже давно отморожены, — тихо, как бы оправдываясь, ответила девушка.

— Покажите.

Она стала снимать ботинки. Тяжелые, со светло-золотистым отливом косы сползли по плечам вниз.

— Когда же это?

— Еще когда в Германию гнали, в сорок втором.

Алексей осмотрел ноги.

— Лечить надо, — сказал он. — Вот рецепт. Завтра зайдете в нашу аптеку. Там приготовят. Смазывайте на ночь — и все пройдет. — Он помолчал немного, потом спросил участливо: — В Германии что делали?

— Всякое приходилось. Сначала в лагере, а больше на ферме, в поле работала. За скотом ходила.

— Ну, как немцы?

— Среди них есть и хорошие…

— Встречались, значит, и хорошие?

— У хозяйки моей дочка была. Софи звали. Софийка по-нашему. Так она для меня у матери и хлеб воровала, и пироги, а иногда даже сахар.

Она сидела, зябко поеживаясь, и теребила борт халата. Халат на ней был старый, фланелевый, серого цвета, совсем вылинялый — из госпитальных. Такие уже нельзя было давать больным — неприлично. А выбросить жалко. И Гервасий Саввич, видимо, решил использовать их в качестве спецодежды для санитарок.

Веки ее были опущены. Иногда девушка их вскидывала и внимательно смотрела на Корепанова, словно хотела спросить, долго ли он ее будет держать здесь, в кабинете.

— Мне передали, что вас обижает Никишин, — сказал Корепанов.

Она вскинула ресницы, и глаза ее сразу изменились — потемнели и стали будто глубже.

— Меня столько обижали, что больше обидеть уже нельзя. И каждый может куражиться надо мной, даже Дембицкий. Потому что он воевал, защищал Родину. А я на немцев работала. Он — герой, а я немецкая подстилка!..

Она отвернулась и замолчала. Дышала тяжко, будто ей не хватало воздуха.

— Да вы хоть понимаете, что говорите? То, что вы сейчас сказали… — Алексей замолчал, подыскивая нужное слово и не находя его. — То, что вы сказали сейчас… Это… это страшно…

Она резко повернулась. Глаза ее сузились.

— А то, что нас, советских девушек, гнали в Германию, как скот, не страшно? То, что меня, Люську Стоянову, комсомолку, превратили в рабыню, били арапником, плевали в лицо, издевались, как хотели, это не страшно? А что я стерпела все, не бросилась под гусеницы немецкого танка — сколько их шло тогда на восток! — что не удавилась в своей каморке на чердаке, там в Германии, не страшно?..

Голос ее дрогнул. Алексею показалось, что она вот-вот разрыдается. И это было бы хорошо. Но она только судорожно глотнула слюну и отвернулась. Алексей растерялся от этого взрыва и от ощущения какой-то вины перед девушкой.

За годы войны ему довелось повидать многое. Он видел, как умирают раненые, видел мертвых и на поле боя, и в лагерях смерти. В лесу под Вильнюсом он видел штабеля трупов: женщин, детей, стариков, переложенных шпалами, приготовленных для кремации. Он видел сожженные деревни, изможденных от голода детишек — кожа да кости. И лица их матерей он тоже видел. Он думал, что эта боль уже в прошлом, и вот сейчас — эта девушка…

«Надо что-то сказать ей, и немедленно, — думал Корепанов. — Что-то очень важное… Но что? Что?»

— Послушайте, Людмила… — начал он и запнулся в ожидании, что она подскажет ему свое отчество.

— Называйте меня просто Люсей, — сказала она.

— Хорошо. Так вот, Люся, во всем виновата война, Люся… Вы знаете, не мы ее начинали, не мы хотели ее…

Он говорил долго о том, почему случилось, что враг забрался так далеко, о суровых законах войны, о стойкости наших людей и в тылу, и на фронте. Ему казалось, что он, наконец, нашел нужные слова и что эти слова звучат убедительно.

Люся сидела чуть согнувшись и смотрела прямо перед собой, в черное окно. Когда Алексей закончил, она продолжала сидеть в той же позе несколько Секунд, потом произнесла, будто подумала вслух:

— Мы — не рабы. Рабы — не мы… Это были первые слова, которым я выучилась в школе по букварю. Они были написаны большими буквами, и я запомнила их на всю жизнь. Это были гордые слова. А когда нас гнали в Германию по осенней распутице, по колено в грязи, я все время повторяла одно и то же: «Мы рабы, рабы, рабы!..»

«Она меня совсем не слушает», — подумал Корепанов.

— Это было почти четыре года назад, Люся, — сказал он.

Она не шелохнулась, только голову опустила чуть ниже.

— Перед войной, я хорошо помню, нам говорили, что если кто нападет на нас, мы будем бить врага на его земле. Нам об этом все время говорили. А как вышло?

Алексей понял: перед ним человек с незаживающей душевной раной.

Иногда, под влиянием различных причин, заживление раны постепенно замедляется, а потом и вовсе останавливается. И никакие бальзамы не помогают. Это уже не рана, а язва. Душевная рана, как и физическая, тоже иногда перестает заживать, превращается в язву. Но с язвой на теле проще. Ее вырезают в пределах здоровых тканей, как злокачественную опухоль. Образуется новая рана, еще большая. Но она зато уже хорошо заживает. А что делать здесь?

Алексей знал: словами сочувствия тут не помочь. Надо как-то встряхнуть, вырвать из трясины воспоминаний, потому что если не вырвать, трясина засосет, и тогда — женская палата в психиатрической больнице на многие годы. А может быть, и на всю жизнь…

— Посмотрите мне в глаза, Люся, — строго сказал он.

Люся повернула голову в его сторону.

— И все-таки вам должно быть стыдно, — продолжал Алексей уже мягче. — Что вы раскисли так, вы, комсомолка?

— Какая уж я комсомолка?

— Да, комсомолка! Что вы залезли в себя, как улитка в раковину? Что вы носитесь со своей бедой, словно вас одну только и обидела война? Кого вы обвиняете в том, что произошло? Народ? Нашу армию? Партию? Они спасли от фашизма не только Европу, весь мир спасли. И сделать это было дьявольски трудно, поверьте. Но мы справились. И не нам копаться в личных обидах и ныть. Надо страну из развалин подымать. Работать надо.