Наум Фогель - Главный врач

Корепанов улыбнулся.

— Я надеюсь на ваши дипломатические способности.

— До вас никто не был высокого мнения о моих дипломатических способностях, — заметил Ульян Денисович. — Но я постараюсь, как это говорится, оправдать доверие. Как вы считаете, для такого случая ордена свои надеть нужно?

— Нужно, — сказал Алексей. — Орденоносцам труднее отказывать.

Вернулся Ульян Денисович явно смущенный.

— Они согласны отпустить нам банки и сколько угодно, но при одном условии: вернуть им ящики с витринным стеклом, которые вы якобы стянули. Они так и сказали: «Стянули». Я им доказывал, что тут какое-то недоразумение, что этого не может быть…

— Они вам, конечно, не поверили? — усмехнулся Корепанов.

— Представьте — поверили. Только просили, чтобы я принес от вас расписку, что вы не брали стекла. Пишите расписку, и я сейчас же принесу вам ордер.

— Но стекло лежит у нас на складе, — сказал Корепанов.

— И это вы его стянули? — делая ударение на «вы», Ульян Денисович ткнул пальцем Корепанова в грудь.

— Выходит, что так.

Коваль задумался, потом спросил с укоризной:

— Почему же вы от меня скрыли это? Человек, облеченный дипломатическими полномочиями, должен знать все.

— Не огорчайтесь, Ульян Денисович, — поспешил успокоить старика Корепанов. — Вы свою миссию выполнили блестяще. Теперь я знаю, что банки можно получить. И я их получу.

Он снял трубку и попросил, чтобы его записали на прием к председателю облисполкома.

С председателем облисполкома Степаном Федосеевичем Балашовым Алексей еще не был знаком. Но он слышал его выступления на партактиве. Алексею понравилось, как говорил Балашов — просто и убедительно. И лицо — мужественное, немного суровое и в то же время приветливое. Одет скромно — костюм полувоенный, и чувствовалось, что ему в этом костюме легко и удобно, что он привык к такой одежде.

Балашов внимательно слушал Алексея, который излагал свою просьбу коротко и четко, и когда тот закончил, снял трубку, попросил соединить его с горисполкомом и спросил, почему отказали больнице в банках.

Трубка бубнила. Балашов слушал и кивал головой, потом сказал недовольно:

— С этой историей разберитесь как-нибудь сами, а банки нужно выдать. Сколько? Сколько просит. Десять тысяч, так десять. Ведь он не собирается ими на базаре торговать… Насамовольничали вы там со стеклом, — не то спросил, не то просто сказал Балашов, опуская трубку.

Алексей рассказал все начистоту. Потом спросил:

— Как вы считаете, что важнее: операционная или ресторан?

— Конечно, операционная, — с досадой произнес Балашов. — Но самовольничать все же…

— Ладно, не буду, — пообещал Алексей и поднялся.

Балашов тоже поднялся, протянул руку на прощание.

— Когда же вы думаете закончить ремонт?

— Через три месяца.

— А не переоцениваете свои силы? Там ведь работы, работы… А сейчас — зима. Холодная, да еще с ветром. Вон как метет.

Алексей заверил, что через три месяца в главном корпусе будут стоять койки.

— Если на открытие пригласите, приеду, — сказал Балашов. — Это ведь для нас, товарищ Корепанов, событие первостепенной важности. Ну, желаю успеха! — И он еще раз протянул руку Алексею.

От облисполкома до больницы почти три километра. Северный ветер дует прямо в лицо, ожесточенно хлопает обледенелыми полами шинели по голенищам. Но Алексей ничего не замечает. Думает.

«Людей теперь надо — печников, плотников, штукатуров. Да где их найдешь сейчас, мастеров?»

— Может, в колхозы податься? — спросил он у Цыбули, когда вернулся в больницу.

— Пустое, — махнул рукой Гервасий Саввич. — Ведь колхозник, он как? Он если в город подастся, особенно если специалист, сейчас же — на завод. Там, какое ни на есть, а общежитие, столовая, продуктовые карточки. А у нас?.. И потом. Платить мы ему будем по твердым расценкам. А что ему в этих расценках, если буханка хлеба на базаре столько тянет, что на нее и за неделю не заработаешь. Нет, о колхозах и думать забудьте.

— Тогда придется своими силами, — решил Корепанов.

— Попытка — не пытка, — вздохнул Гервасий Саввич. — А только с чего начинать будем?

Корепанов улыбнулся. Это «с чего начинать будем?» всегда приводило его в веселое настроение. Кажется, предложи Гервасию Саввичу в один прекрасный день перенести больницу куда-нибудь на необитаемый остров, он, ничуть не смутившись, поскребет затылок и скажет: «Попытка — не пытка. А только с чего начинать будем?»

— Созывайте собрание, — распорядился Алексей. — С этого и начнем. Всех зовите — врачей, сестер, санитарок, дворовых рабочих… всем колхозом думу думать будем…

Закладку окон Алексей поручил молодежной бригаде. Бригадиром назначил Ирину Михееву.

В сорок четвертом, вытаскивая с поля боя тяжело раненого мужа, Михеева нарвалась на мину. Мужа убило, а ее искалечило — без глаза осталась. Она, видимо, все время помнила о своем недостатке, тяготилась им и, разговаривая с людьми, то и дело терла мизинцем переносицу, закрывая при этом ладонью черную повязку. И на собраниях она тоже всегда усаживалась так, чтобы не бросаться в глаза. Только во время работы забывала обо всем и сейчас, строго следя за тем, чтобы никто не отлынивал, она сама работала не разгибая спины, с какой-то злостью.

Известковый раствор быстро застывал на морозе, и его приходилось то и дело разогревать в «теплушке», как называли большую комнату на первом этаже, где жарко полыхала плита.

В теплушку приходилось забегать не только для того, чтобы подогреть раствор, но и самому погреться. Когда холодный ветер пронизывает насквозь и хлещет сухим колючим снегом в лицо, недолго продержишься на подоконнике. Алексей распорядился выдать всем, кто работает на закладке окон, резиновые перчатки. Они оберегали руки от извести, но пальцы в них стыли еще быстрее. И как внимательно ни следила Ирина, чтобы девчата не отморозили рук, все же не уследила: Надя Мухина — сестра из инфекционного отделения, худенькая девушка, с нелепо торчащими в сторону косичками, стояла у плиты и плакала.

— Медицинская сестра называется, — напустилась на нее Михеева. — Видишь, что пальцы приморозила, чего же ты сразу в тепло суешься?..

Она налила в тазик воды, заставила девушку опустить туда руки и начала осторожно массировать ей пальцы, продолжая отчитывать. Надя уже не плакала, а только всхлипывала.

— Я бы их, сволочей, сюда пригнала, — говорила Михеева сквозь зубы. — Всех пригнала бы — и баб, и мужиков, и парней с девками. Пускай строят, на морозе кирпичи таскают, все пускай делают. Все пускай восстанавливают: и города, и деревни, и фабрики, и заводы, мосты, железные дороги… И домой — нах хаузе — только тогда, когда все станет, как было… Покажи! — обратилась к Мухиной. — Теперь хорошо, отошли… Ты побудь здесь, погрейся, а я пойду.