Наум Фогель - Главный врач

Когда они пришли в рентгеновский кабинет, где у аппарата восседал Ульян Денисович, Корепанов спросил:

— Когда у тебя появилось кровохарканье последний раз?

— После ополонки.

— Раздевайся! — сказал Алексей и обратился к Ульяну Денисовичу: — Давайте вместе его посмотрим.

Ульян Денисович долго вертел Стельмаха под экраном, выслушивал трубкой.

— Надо в больницу ложить, — сказал наконец.

Корепанов позвонил Шубову, попросил госпитализировать Стельмаха, и в тот же день его отправили на койку в городскую больницу.

— А что у него? — несмело подошла к Алексею Люся.

— Фронтовое ранение напомнило о себе, — сказал Корепанов. Потом посмотрел на девушку и добавил: — Все будет хорошо. Не надо тревожиться.

После стычки с Корепановым Никишин весь остаток дня провалялся у себя в палате злой от обиды, а вечером пошел к Дембицкому. Он захватил кусок сала, два круга колбасы — из дому привезли накануне.

Дембицкий обрадовался приходу Никишина.

— За гостинец спасибо, — сказал он. — А выпить у меня всегда найдется, особенно для друга.

Он достал из шкафа литровую бутылку самогона и поставил на стол.

Выпили по одной стопке, потом еще и еще. Никишин рассказал о стычке с Корепановым.

— Сволочь он, твой Корепанов, — выругался Дембицкий. — Такого человека выгнать!.. Чтоб о людях заботиться, так этого нет, а нагрубить человеку, в мороз на камыш послать больного или выгнать — это пожалуйста. На заслуженного партизана, как на собаку, цыкает. Если бы про все это в обкоме узнали…

— И напишу, — нахмурился Никишин.

Он вспомнил, как Корепанов выгнал его из теплушки, вспомнил о Люсе, как она замахнулась грязным веником, и о том, как Стельмах на общем собрании, при всем народе, назвал его, Никишина, кулацкой мордой, тоже вспомнил.

— И напишу, — повторил.

— Ты это только под пьяную руку бахвалишься, — хихикнул Дембицкий, — а протрезвишься — и храбрость вон, а написать нужно бы. И первому секретарю, самому Гордиенко.

— Напишу, сейчас же напишу, — упрямо сказал Никишин.

Дембицкий легко вскочил и достал из шкафа ученическую тетрадку.

— Я тут уже кое-что сочинил. Я ведь на него тоже зуб имею. И за себя, и за тебя. Но кто я такой, чтобы первому секретарю обкома письма писать? Мелкая сошка, какой-то заготовитель. А во время войны в помощниках интенданта ходил.

— А ну, читай, что ты там написал, — попросил Никишин.

Он хрустел огурцом, изо всех сил стараясь преодолеть хмельной туман, сосредоточиться. А когда Дембицкий окончил читать, потянулся за тетрадкой.

— Стерва ты, Костя! Вообще-то стерва… Но это ты написал правильно. Тут же все правда: и про харчи, и про камыши, и про нас с тобой. Все — чистая правда. Давай подпишу.

— Надо, чтобы своей рукой, — сказал Дембицкий.

Никишин расстегнул воротник.

— Давай бумагу, — сказал коротко.

Дембицкий торопливо освободил край стола, вытер тряпкой клеенку и услужливо положил перед Никишиным чистую тетрадку. Поставил чернильницу-невыливайку.

— Пиши, Андрюша. Святое дело делаешь. За правду-матку борешься… Пиши, а я диктовать буду…

Наутро Никишин вспомнил о вчерашнем вечере, и у него засосало под ложечкой. Сукин сын, Котька. Подвел. Нехорошо это — жалобу писать. Надо бы не писать, а пойти самому и все начистоту выложить, тому же Гордиенко хотя бы. А жалобу писать… «Ну, а если и написал, так что? Ведь там истинная правда. Не смеет он орать на меня. Хоть и главный врач, а не смеет. И не стану я скрывать, что писал. И если Корепанов спросит, ему тоже скажу: «Да, писал на тебя жалобу. Людей уважать надо. Заботиться о них, а не орать. Не смеешь орать на меня».

Алексей больше всего любил работать в «столярке» — одной из комнат будущего приемного покоя. Здесь стоял верстак, пахло свежей стружкой, клеем и теплом. Тем особенным теплом, которое излучает железная печь, когда ее топят сосновой чуркой. Алексей проводил здесь, за верстаком, все свободное время. И вечерний рапорт завхоза он принимал тоже тут, в столярке.

Цыбуля приходил к нему всегда ровно в пять вечера. Докладывал, что сделано за день, о работах, намеченных на завтра, о материалах, которые удалось достать. Через несколько дней после стычки с Никишиным в теплушке Цыбуля сказал с досадой:

— Предвидится неприятность, Алексей Платонович.

— Какая? — спросил Алексей.

— Этот сифилитик Никишин… — начал было Цыбуля, но Корепанов оборвал его:

— Не смейте так говорить о больных.

— Так если у него сифилис, как же его называть, Никишина?

— Да не сифилис у него, а нейродермит. Это — кожное заболевание, скорее даже нервное.

— Все равно — венерический, — махнул рукой Гервасий Саввич.

— Да что он там натворил, ваш Никишин?

— Жалобу, сукин сын, написал, — сказал Цыбуля, — прямо в обком, самому Гордиенко.

— Откуда вам известно? — спросил Корепанов.

— Так он же, сволота, завсегда так, как та паршивая кошка. Мало шо напакостила, так ще и нявкае… Сам хвастает…

— Ну и пусть, — ответил Корепанов и принялся за работу.

Спокойствие Корепанова удивило Гервасия Саввича. «Крепкий мужик», — с восхищением думал он. Потом, поразмыслив немного, решил, что ничего удивительного нет: не нюхала душа чеснока, вот и не боится, что запах почуют.

Прошло несколько дней. Алексей уже забыл о жалобе, когда прибежала Люся и сказала, что кто-то из обкома сейчас беседует с Никишиным. Закрылись в ординаторской и разговаривают, с глазу на глаз.

— Ну и пусть разговаривают, — сказал Корепанов.

Люся удивилась: ведь всем известно, что Никишин жалобу писал.

— Он писал, с ним и разговаривают, — сказал Корепанов. — Идите работайте.

Люсе показалось, что Корепанов рассердился на нее. Она хотела что-то сказать в свое оправдание, но Алексей не дал:

— Я все знаю, Люсенька, — сказал он. — И не надо волноваться. Жалобы у нас всегда проверяются. Такой порядок.

Но когда Люся, постояв немного, вышла и закрыла за собой дверь, он отложил в сторону рубанок и закурил. Потом сложил инструменты и застегнул воротник гимнастерки. Работать он уже не мог.

«И что за подлое чувство? — думал Корепанов. — Откуда оно берется? Откуда тревога? Ведь если человек знает, что за ним нет никакой вины, не должно быть тревоги».

И за то, что не мог справиться с собой, злился: и на себя, и на этого представителя, который даже не нашел нужным зайти к нему — главному врачу больницы, и на Никишина.

Алексей пошел по этажам посмотреть, как идут работы. И ему показалось, что все смотрят на него как-то по-особенному, что все вокруг словно притихло, насторожилось. И эта настороженность — тоже злила.

Проверяющим жалобу оказался инструктор обкома Олесь Петрович Мильченко. Он зашел к Алексею уже под вечер. На добродушном немного усталом лице его лежала печать деловой озабоченности. Всем своим видом он словно хотел сказать Корепанову: «Вот вы здесь накуролесили черт знает чего, а мы разбирайся». Он поздоровался с Алексеем, бросил портфель на стол, снял шапку, положил ее рядом и, не ожидая приглашения, расположился в кресле, напротив Корепанова. Приглаживая взъерошенные волосы, сказал: