Наум Фогель - Главный врач

В маленькой — на две койки — палате было тихо. Сосед, выздоравливающий после ранения в бедро, выпил на радостях лишнюю стопку и теперь мирно посапывал. А вот Алексей уснуть не мог. Из глубины памяти всплывали вереницы воспоминаний. Яркие, живые. Операционная медсанбата, окна, заложенные матрацами с песком, Аня с автоматом в руках у амбразуры, обрушенный блиндаж, толстое бревно впереди, на которое никак не взобраться, и вода, вода, вода…

«Не думать об этом, не думать!» Но разве мыслям прикажешь? Они теснятся чередой, обгоняя друг друга, как вон те освещенные луной облака за окном. Надо бы уснуть. Завтра консилиум и, возможно, операция. Иван Севастьянович всегда говорил, что больной перед операцией должен обязательно поспать… Конечно, надо бы поспать. Но ведь не уснуть, когда память взбунтовалась вдруг. Если б не было этого проклятого Зоневальде. Но все было: и война, и небольшой городок с поэтическим названием Зоневальде, и медсанбат, окруженный немцами, и Аня с автоматом у амбразуры…

— Он так буянит сегодня… Сын… Вот увидишь — сын.

Потом… Что было потом? Ее ранило. Пулей в плечо.

Он перевязывал и волновался. А она успокаивала:

«Пустяки. Мне совсем не больно. Видишь, я свободно двигаю пальцами».

Потом опять перестрелка и опять затишье. И в этой короткой тишине — крик гусиной стаи.

— Гуси кричат. Слышишь?

Он прислушался. Да, гуси. Глянул в амбразуру, увидел птиц.

И до чего же нелепым показалось все вокруг: стоны раненых за спиной, трупы немецких солдат на площади, короткие очереди автоматов и… «Гуси кричат. Слышишь?»

Неужели это были ее последние слова?

«Как же это я допустил, что она поехала? Как же это я допустил?»

…Бои шли уже под Кенигсбергом. Госпиталь переезжал на новое место, и, как всегда в таких случаях, врачей направляли в другие части для подкрепления. В Зоневальде отправили троих — Алексея, Аню и неугомонную Леночку. Заправляя свои изумительно золотистые волосы под грубую шапку-ушанку, Леночка шутила: «Все идет по кругу. Вот я начала с медсанбата и теперь, под конец войны, опять попадаю туда же».

Иван Севастьянович возражал против поездки Ани. Что ни говорите, а медсанбат, и в ее положении… Но разве с нею сладишь? Если б она тогда послушалась Ивана Севастьяновича… Она работала вместе с Алексеем в операционной. Раненых подвозили и подвозили. Бои шли где-то совсем недалеко. Потом выстрелы стали громче и наконец загремели совсем рядом. А еще через некоторое время пришел командир и сказал, что медсанбат окружен.

Для обороны мобилизовали всех, даже раненых.

Сквозь щель в окне между матрацами с песком Алексею хорошо видны были часть широкой площади и глухой переулок. За этим переулком надо было следить особенно внимательно: отсюда легче всего атаковать медсанбат.

Аня стояла у окна слева и охраняла перекресток с большим блиндажом на нем. Там, в добротном сооружении из толстых бревен и железобетона, находились командир медсанбата, Леночка Горцева и несколько санитаров. Сверху, над блиндажом, — два вращающихся колпака огневых точек. Их пулеметы держали под своим контролем площадь и две широкие улицы.

Перестрелка то вспыхивала, то затихала. В минуту одного такого затишья Алексей подошел к Ане, глянул в амбразуру: в нескольких шагах от блиндажа лежали, разбросав руки, два немецких солдата. Один, изувеченный, с оторванной правой рукой, совсем близко от дота. Еще недавно этого солдата не было.

— Он уже размахнулся, чтобы бросить гранату… — сказала Аня.

— Ты хорошо стреляешь, — похвалил ее Алексей и вернулся к своему окну.

«Если до вечера не подоспеет помощь, — думал он, — будет плохо. Снести бы к черту вон те дома, за которыми скрываются немцы… Хотя бы одну пушку…»

Уже под вечер прибежал санитар и сказал, что командир медсанбата убит, а Горцева тяжело ранена.

Алексей взял сумку с инструментами и направился к выходу. У двери оглянулся, встретился взглядом с Аней и крикнул почему-то неестественно громко и неестественно весело:

— Я сейчас вернусь!

Она ничего не сказала, только улыбнулась растерянно и вскинула руку, левую: правая была на перевязи.

Пригибаясь, он побежал к блиндажу.

Леночка умирала. Алексей понимал, что ей уже ничем не помочь, и все же перевязывал рану.

С улицы донесся гул. «Вот оно! — подумал Корепанов. — А может, это наши?»

— Мессеры! — крикнул кто-то сверху. С потолка на повязку посыпалась земля. Алексей подумал, что надо бы Леночке обязательно впрыснуть противостолбнячную сыворотку. Потом спохватился. Сыворотку? А зачем? Зачем умирающей сыворотка?

Снова гул самолетов.

«Хоть бы скорей стемнело совсем», — подумал Корепанов.

Самолеты уходили и возвращались опять, уходили и опять возвращались. С каждым разом взрывы казались все громче и громче. И вдруг земля будто раскололась надвое…

Сколько времени Алексей провел в беспамятстве, он не знал. Когда пришел в себя, почувствовал, что лежит, придавленный бревнами. Ощупал предметы вокруг и понял, что заживо похоронен между стеной блиндажа и обвалившимся потолком. Толстое бревно придавило правую ногу.

Сквозь узкую щель над головой пробивался дневной свет.

Первой мыслью было крикнуть, позвать на помощь. Но Алексей услышал немецкую речь. Отстегнул кобуру. Вытащил пистолет. Положил рядом.

Голоса стали удаляться.

Алексей ощупал опухшее колено. «Кость, конечно, переломлена. Если стопа омертвела… Скальпель у меня есть, в сумке. А вот где взять жгут? Пустяки, можно оторвать рукав от гимнастерки. Но это потом. Сначала надо высвободить ногу…»

Крепко утрамбованная — вперемешку с мелким щебнем — глина не поддавалась. Нет, так не пойдет: только ногти обломаешь. А что если ножом? Он в брючном кармане. Но как добраться до него, если край шинели тоже прижало?

Нож он все-таки достал. Простой перочинный нож с деревянной колодкой, крепкий и надежный, верой и правдой служивший ему всю войну.

«Неужели они все погибли? — думал Алексей, выбирая землю. — Ведь была ночь и они могли уйти. Нет, не могли уйти… Вон какая выемка уже образовалась! Теперь, если еще немного убрать из-под каблука… Сейчас, пожалуй, можно попытаться… Ее надо вытаскивать вместе с сапогом… Плохо, что она совсем не болит. — Он взялся за ушки голенища и потянул. В сапоге что-то жалобно всхлипнуло, и в то же мгновение ударила боль. — Это хорошо, что боль. Значит, живая и не придется отрезать!.. Сейчас я ее, голубушку, вытащу. Надо только отдохнуть немного… Все идет хорошо. Все идет очень хорошо… Вот если б только воды. Хоть немного. Один глоток…»

Он опять взялся за ушки сапога и потянул. И снова боль.

Дальнейшее смутно вставало в памяти. Он помнил, что наконец освободил ногу. Что долго, очень долго на ощупь вспарывал голенище, почему-то стараясь не повредить его, бинтовал рану, приспосабливал шину из куска горбыля. И еще помнилось, что боялся вскрикнуть, чтоб не привлечь внимания, потому что сверху все время слышались голоса… А может, они только чудились?