Наум Фогель - Главный врач

Она говорила, не глядя на Корепанова, будто перебирая воспоминания вслух.

— Я хорошо запомнила этот день. Поезд должен был отойти в шесть вечера. Я пошла на базар купить продукты на дорогу. Успела купить только вишни, когда прибежала Лиля. Она задыхалась от волнения и бега. Оказывается, поезд отправляется не в шесть вечера, а в четыре, и все уже уехали на вокзал…

Было очень жарко. Мы спешили. Мы очень спешили. Чтобы легче было бежать, мы сняли туфли и положили их в корзину поверх вишен… И все же мы опоздали. Это был последний поезд, а немцы совсем близко…

Домой мы возвращались уже не спеша. Ночью город несколько раз бомбили. Но мы не бегали в бомбоубежище, а лежали на диване обнявшись и только вздрагивали при каждом взрыве.

На следующий день мы узнали, что в пятнадцати километрах от города работает переправа и что на противоположном берегу еще курсируют поезда. Мы добрались до переправы около полудня.

Что там творилось! И ребенку было ясно, что всех не переправить даже за три недели. Но мы все же переправились. И на поезд тоже попали. Не успели проехать и шестидесяти километров, как в степи показались танки. Они мчались наперерез поезду… А потом паровоз окутался паром…

Обратно мы шли более трех суток. Город уже был занят немцами. В одной из наших комнат поселился немецкий офицер, молодой человек, очень корректный и очень застенчивый. Его звали Генрихом. Мне нравится это имя — имя Гейне…

В первые дни в городе было тихо. Только по ночам становилось страшно, особенно, когда горели нефтехранилища на крекинг-заводе. Потом появилось это страшное слово «гетто». Лиле приказали переселиться туда. Я проводила ее до проволочной ограды, вернулась домой и до самого вечера ревела. А когда вернулся Генрих, я обрушила на него все, что накипело на душе. Ведь гетто — средневековье…

Да, я не сказала вам, что хорошо владею немецким. Мой дедушка был немецким колонистом. В Найфельде все говорили только на немецком…

Из купе вышел майор. Мурлыкая что-то себе под нос, он подмигнул Корепанову и, многозначительно погрозив пальцем, прошел мимо. Алексей сдвинул брови, но ничего не сказал.

— Он вас не раздражает? — спросила она.

— Раздражает, — ответил Корепанов. — Продолжайте, пожалуйста.

Она отбросила назад свесившуюся на лоб прядь волос.

— Так на чем я остановилась?.. Ах да, гетто. Прошло немного времени, и я узнала, что молодых людей из гетто будут отправлять в Германию. Я попросила Генриха помочь мне пройти к Лиле. Он сначала отговаривал, потом все же принес пропуск. — Она сделала короткую паузу и вздохнула. — Лиля долго не соглашалась. Но я уговорила ее.

Майор опять прошел мимо.

— Мы собираемся спать, — сказал останавливаясь.

Алексей пожелал ему спокойной ночи. Майор постоял немного в нерешительности, потом поблагодарил и пошел в купе.

— Я отдала ей свое платье и документы, а себе взяла ее, с желтой звездой на спине.

— И вы разделили судьбу девушек из гетто? — спросил Алексей, уже догадываясь о конце этой истории.

— Не знаю, — уклонилась она от прямого ответа, — может быть, Генрих и выручил бы меня, но он дежурил в комендатуре и должен был вернуться к девяти утра, а нас погнали на вокзал еще затемно…

Сначала в нашем вагоне было всего шестнадцать. Но на каждой станции загоняли еще и еще. Вечером нас было уже более шестидесяти. Я не знаю, от чего мы больше страдали — от голода, жажды или недостатка воздуха. Мы просто задыхались…

Умерших мы складывали в углу, штабелем. До сих пор не могу понять, как мы все не умерли там. С нами была медицинская сестра — Геня Шапиро. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, она принималась ожесточенно стучать кулаками в дверь и кричать: «Звери!.. Звери!.. Звери!» Они отвечали одним: «Вэк!» На какой-то станции я попыталась договориться с конвоирами, чтобы убрали мертвых и дали пить. Но у них на все — один ответ: «Вэк!» И в монотонном стуке колес тогда мне все время слышалось это тупое, равнодушное: «Вэк!..» Это было далеко не самое худшее из того, что мне пришлось испытать за войну, но с тех пор стук вагонных колес изводит меня.

Она замолчала.

— А дальше что? — спросил Алексей.

— Дальше? Помогло знание немецкого и происхождение, конечно. Меня сначала изолировали на одной из станций, а потом мне удалось бежать… — Она сделала последнюю затяжку и притушила папиросу о крышку укрепленной на стене пепельницы. — Я многого не понимала в их психологии, — продолжала задумчиво. — Не понимала, зачем гетто. Зачем нас везли в Германию. Если для того, чтобы работать, так надо ведь кормить и поить в дороге. Если для того, чтобы уничтожить, так не проще ли уничтожить на месте? Да, я много не понимала.

— А потом поняли?

— В сорок третьем, весной, я узнала их поближе. И тогда поняла.

— Все же вы попали к ним?

— Я работала у них по заданию, — просто, без малейшего намека на рисовку сказала она. — Но об этом лучше не вспоминать.

— А Лиля Брегман? Как сложилась ее судьба?

— А я вот еду к ней в гости.

— Брегман, — силясь что-то вспомнить, произнес Корепанов. — Лиля Брегман… Почему это имя кажется мне знакомым?

— Несколько дней назад ей присвоили звание лауреата республиканского конкурса вокалистов. Ее портрет был почти во всех газетах. — Она глянула на часы и ужаснулась. — Начало второго!.. Вы давно, верно, спать хотите, а я… Спокойной ночи.

Алексей хотел сказать, что он совсем не устал, что ему совсем не хочется спать. Но вместо этого произнес почему-то очень тихо:

— Спокойной ночи.

Она открыла дверь своего купе и, прежде чем закрыть ее за собой, улыбнулась Алексею доверчиво и ласково, как старому другу. Он тоже улыбнулся ей и вскинул руку на прощание. Потом вспомнил, что даже не знает, как ее зовут.

В купе все уже спали. Алексей взобрался на свою полку, разделся и лег. Стучали колеса. Сейчас их стук уже воспринимался иначе. «Вэк!.. Вэк!.. Вэк!..»

Майор завозился, попросил закурить. Алексей дал ему папиросу и сам закурил.

— Долго же вы ее там охмуряли, — сказал майор, чиркнув спичкой.

— Никто никого не охмурял, — ответил Корепанов. — Просто беседовали. Кстати, вы не знаете, как ее зовут?

— Не знаю, — сказал майор и рассмеялся: — Вот здорово: весь вечер проболтали, а спросить, как зовут, не удосужился.

«Ладно, завтра узнаю», — решил Корепанов.

Но утром ее уже не было. И проводник не мог сказать, на какой станции она сошла: многие сходили, всех не упомнишь.

Город произвел на Алексея гнетущее впечатление.

Тягостно было смотреть на знакомые кварталы. Может быть, потому, что в сорок первом, когда он уходил отсюда, была теплынь — лето в разгаре, а сейчас — глубокая осень и деревья стоят сиротливо-голые. И в окнах уцелевших домов почти нет стекол — вместо них — серый, набухший от сырости картон или старая фанера. И стены — мрачны, в темно-бурых подтеках, штукатурка ободрана, оголенные кирпичи замшели. А многих домов и вовсе нет. Вместо них — развалины или скверики — десяток тоненьких деревьев-прутиков, посредине клумба, одна-две скамьи у каменной наспех сложенной и неоштукатуренной стены. Вдоль стены — молодые побеги дикого винограда. «Еще год-другой, и они затянут стену темно-зеленым ковром, — думал Корепанов. — Подрастут деревья, и тогда скверик будет настоящим». Сейчас все это казалось бутафорным.