Наум Фогель - Главный врач

Иногда они бродили молча.

«С ней хорошо даже помолчать, — думал Корепанов. — От нее исходит какое-то очарование. И этому очарованию трудно противиться. А может, все это потому, что она артистка? Она очень талантливая артистка. На сцене она порой перевоплощается так, что теряет самое себя. Если нужно, она становится то теплой и нежной, то холодной, гордой и неприступной…» Но такой, какой она бывала с ним наедине, она никогда не бывала на сцене — спокойной и чуть грустной.

Он и не заметил, как они перешли на «ты». А когда обратил внимание, оказалось, что это — уже очень давно. И что иначе нельзя.

«У нее все красиво, — думал он. — И глаза. Они какие-то особенные. И губы, и подбородок — какой-то удивительно девичий. И тело — легкое, стройное, сильное. Это редко бывает, чтоб у человека — все красиво. А может, это мне кажется? — спрашивал он себя. — Когда-то я был убежден, что в мире нет никого красивее Аськи Воронцовой. А потом она стала даже чем-то неприятна мне… Нет, Марина не просто красивая. В ней что-то очень человечное. И, наверное, каждому рядом с ней хорошо. С нею легко говорить о самом дорогом и близком, о самом сокровенном. Даже о погибшей на фронте жене, Ане. Она слушает с участливой улыбкой, и от этой улыбки становится тепло на душе. И еще. Она — чуткая. Смотреть на нее надо осторожно: она откликнется на взгляд, как на голос. А иногда кажется, что она читает мысли…»

Однажды — это было накануне отъезда Марины — они поехали на рыбалку. Рассвет застал, их на реке. Еще видны были звезды. С востока они побледнели уже. Там, у самого горизонта, залегло узкое облачко. Когда они отчалили, облака еще не было видно, потом оно стало вырисовываться, сначала едва заметно, затем все отчетливей, особенно верхний край. Небо над ним постепенно светлело. И вода стала светлеть. Лишь у берега, под развесистыми вербами, густилась темень. Там все еще спало.

Марина сидела на корме и смотрела вокруг, как зачарованная. Алексей греб не торопясь, стараясь не плескать веслами, чтоб не разбудить утреннюю тишь.

А утро все разгоралось и разгоралось, медленно и торжественно. Зашевелились прильнувшие к речной глади хлопья тумана, приподнялись над водой и застыли, невесомые, бледно-розовые со стороны восхода и чуть синеватые с другой стороны.

Лодка свернула в ерик и заскользила вдоль затянутых ивняком берегов. Журчала вода за кормой. Ерик долго петлял. Наконец показалось озеро. Обрамленное плавневым лесом, опоясанное жирно лоснящимися листьями кувшинок с островками зелени, разбросанными то там, то здесь, оно было так величественно, что казалось нереальным, появившимся бог весть откуда, может быть, из детской сказки, такой же светлой и радостной, как это утро.

— Чудо какое! — прошептала Марина.

— Добрый день будет, — сказал Корепанов.

Он обогнул утыканный папоротником плавучий островок и повернул к старой расщепленной молнией вербе. Тут бралась крупная красноперка. Особенно утром. Алексей показал Марине, как надо забрасывать удочку. Она с первого же раза забросила удачно. Несколько минут сидели молча, глядя на замершие поплавки. Затем поплавок Марины дрогнул, качнулся и, погружаясь все быстрее и быстрее, пошел в сторону, исчез под водой. Марина дернула. Крупная золотистая рыба с черной спиной и красными плавниками затрепыхалась в воздухе.

— Боже, какая же это красота! — воскликнула Марина, когда Алексей помог ей снять с крючка рыбу.

Потом они варили уху на зеленой лужайке, со всех сторон затянутой осокорями. Дымил костер. В просвете меж деревьев искрилась вода.

Алексею вспомнилась такая же лужайка, такой же птичий гомон и Аня. Золотистый пушок на ее затылке. Ее глаза. И вся красота вокруг сразу же померкла. И присутствие Марины показалось святотатством. Нестерпимо захотелось домой. Но он пересилил себя. «Так нельзя, — подумал он. — Я становлюсь неврастеником. Так нельзя». Он глянул на Марину. Она сидела с книгой в руках, но не читала, а смотрела на него озабоченно испытывающими глазами.

— Почему ты так смотришь на меня?

— Есть ли во мне что-нибудь от нее, от Анны Сергеевны? — тихо спросила она.

Вопрос застал Алексея врасплох. Есть ли в ней что-нибудь от Ани? Он никогда не сравнивал их — ее и Аню. Каждая из них существовала для него самостоятельно. Аня — как светлая мечта, как легенда, вся в прошлом, а Марина — вся тут, рядом. Ну, как бы ей это объяснить?..

Она словно почувствовала его растерянность.

— Я не должна была спрашивать?

— Нет, почему же, — смутился он, — я скажу… Я скажу, — повторил он. — Ты спрашиваешь, есть ли в тебе что-нибудь от нее, от Ани? Да, есть! Я не могу без тебя. Мне надо знать, что ты рядом. Что ты думаешь обо мне. Что я могу делить с тобой свои радости и тревоги. И мне трудно представить, что… что ты завтра уедешь, быть может, навсегда, а я так и не сказал тебе, что хотел.

— А я вернусь. Я буду работать в вашем театре. Я уже договорилась.

Ему стало легко и радостно. И отношения с Мариной стали вдруг простыми и понятными, как весенняя капель, как ветер на реке или солнце.

Алексей получил письмо от Сурена. Оно опечалило его. Что-то скрывалось там, между строками. Но Алексей вначале не мог понять что.

«Алеша, дорогой, — писал Сурен. — Здравствуй! Ты просишь, чтоб я подробней написал о себе. Изволь. У меня ведь много времени. А беседовать с тобой для меня всегда было удовольствием. Сегодня мне особенно грустно и потому я напишу тебе длинное письмо. Минорное настроение располагает к откровенности.

Нахожусь там же, в госпитале инвалидов Отечественной войны, но госпиталь наш переехал на новое место — в старую помещичью усадьбу. Она похожа на санаторий. Летом тут прекрасно. В роще для нас построены палатки, и мы круглые сутки проводим на свежем воздухе. Здесь очень много птиц и они щебечут безумолчно, затихая только к ночи. И тогда заводят концерт соловьи. Тут этих соловьев — не счесть.

Можешь меня поздравить: я потихоньку становлюсь рентгенологом. Рентгенологом у нас работает некто Борис Петрович Овчинников — это не просто рентгенолог, а доцент Ленинградского института. Он чем-то провинился еще в тридцать седьмом, был осужден, отбыл свой срок, но вернуться в Ленинград не может: запрещено. У него не голова, а кладезь премудрости. Семья отказалась от него еще тогда, в тридцать седьмом.

Так вот, этот Борис Петрович сейчас обучает меня рентгенологии. Он уверяет, что это мое призвание. Мне сделали специальное кресло-каталку, и каждое утро он приходит за мной. Он не позволяет санитаркам возить меня. Ему, видишь ли, обязательно надо заниматься гимнастикой, а попусту махать руками под аккомпанемент радио он не может. Я уже кое-чему научился. Может быть, со временем смогу и самостоятельно работать рентгенологом. Ходить и стоять я уже никогда не буду. Я это знаю… И примирился. Но ведь лечение рано или поздно закончится…