Наум Фогель - Главный врач

Ей представилась группа девушек на берегу. Они сидят, подперев щеку ладонью, смотрят в темную воду на опрокинутое небо и поют… О чем? Может, о том, о чем она думает?

Ирина и не заметила, как уснула. Проснулась от шороха. Увидела в окне силуэт человека. Вначале испугалась, потом замерла. Рывком присела на кровать.

— Кто это?

Тень вдруг выросла, заполнила весь оконный проем, загородила на секунду небо, потом бесшумно ступила на пол у окна.

— Это я, Иринка.

— Я тебя ждала, все время ждала.

Потом он курил, а она лежала у него на плече, стараясь при свете вспыхивающей папиросы рассмотреть его лицо.

— Как ты из больницы ушел? Как одежду достал?

Никишин ничего не ответил. Она только почувствовала, что губы его дрогнули в улыбке.

— Одежду? — пренебрежительно спросил Никишин. — Что одежда!.. Надо было бы вот ту звезду достать, чтоб к тебе добраться, я бы и ее достал.

Перед рассветом, когда за окном начало чуть голубеть, он поднялся и стал одеваться.

— Надо идти. — Он задержался на секунду, надевая рубаху, и спросил: — А может, остаться? Все равно не сегодня-завтра выписываться… Ну, скажут, сбежал Никишин раньше времени. Большое дело.

Ирина молчала. Если б он сказал, что остается, она бы не возражала. Она бы на все согласилась. Но Никишин лишь на несколько секунд задержался, потом решительным движением натянул рубаху и потянулся за поясом.

Она обняла его, крепко поцеловала.

— Да. Иди. Нехорошо, если хватятся.

Никишин шагнул к окну.

— Не надо через окно, — удержала его за руку Ирина. — Пойдем, я сейчас двери открою.

— А тетя Фрося?

— На дежурстве она.

Никишин рассмеялся. Как же это он позабыл, что тетя Фрося сегодня на дежурстве?

Когда Ирина сказала, что надо избавить Люсю от клейма, Алексей вспомнил, что в прошлом году на комсомольском собрании он думал об этом. Потом — забыл. Ему стало неловко перед Ириной. Вот она, сама изуродованная, помнит о Люсином клейме, думает о чужом горе, а он забыл…

Алексей сказал, чтобы Люся зашла, он посмотрит, что можно сделать.

— Жгли — не жалели, сволочи, — ругнулся Корепанов, ощупывая клеймо и кожу вокруг. — Пятизначный номер, да еще точка на конце. Проклятая немецкая аккуратность.

Он долго измерял сантиметровой лентой клеймо, проверял подвижность кожи под ним, потом спросил:

— Больно было, когда жгли?

— Они, прежде чем выжигать, чем-то кожу замораживали, — ответила Люся.

— Гуманисты, — зло усмехнулся Корепанов.

Он еще раз тщательно измерил длину и ширину поврежденной кожи, расстояние от локтевого сгиба до клейма, ширину плеча и наконец спрятал сантиметровую ленту.

— Завтра у нас операционный день. Так вот, чтобы не откладывать, завтра и прооперируем.

Чтобы закрыть образовавшийся после удаления клейма дефект, нужен был большой лоскут кожи, и Алексей решил взять его со спины, рассчитывая заодно удалить две уродливые полосы — следы ударов бича или арапника.

Лидия Петровна усомнилась, приживется ли лоскут.

— Приживется, — уверенно сказал Алексей, — если только руке обеспечить полный покой. А для этого мы ее загипсуем.

После операции Алексей долго рассматривал кожу с клеймом. Как поступить? Выбросить? Лучше, пожалуй, выбросить. Чтоб не бередили душу воспоминания. Чтобы навсегда забыть о том, что было: о позоре поражений первых месяцев войны, об обиде за беспомощность, необходимость молчать, когда тебя секут кнутом. Молчать, когда тебе плюют в лицо, унижают… Все забыть. Забыть? А потом что?

Ему вспомнились слова Ивана Севастьяновича: «Пройдет еще несколько лет, и для молодежи все, чему были мы свидетелями, станет историей. Они не поверят нашим рассказам. Скажут, старики привирают. Привирают, чтобы набить себе цену. Этого не было, скажут они. Этого не могло быть». И еще ему вспомнилась его первая встреча с Мариной. Она тоже говорила, что нельзя забывать. Потому что если забыть, все может повториться…

Алексей натянул лоскут кожи на полоску стекла, опустил в банку, Заполненную прозрачным раствором консервирующей смеси, и закупорил банку специальной замазкой. Сквозь толщу прозрачной жидкости цифры казались еще более зловещими.

«Отнесу это в музей, — решил Корепанов. — Надо, чтобы люди помнили все: и плетущихся на запад по заболоченным дорогам босых, полуголых в осеннюю стужу девушек. И печи Освенцима. И колючую проволоку гетто. Все пусть помня г. Конечно, найдутся и такие, что станут упрекать нас: и за то, что растерялись в первые дни войны, и за то, что столько земли отдали врагу, и за то, что наших девушек гнали в рабство. Но таких будет немного. Остальные поймут и будут гордиться. Потому что мы все же выстояли и вернули все. И уничтожили страшилище, сущность которого им трудно будет даже представить себе. И чего это нам стоило, им тоже будет очень трудно представить себе…»

День рождения Никишина справляли шумно. За столом было много съедено и еще больше выпито. На следующий день отец собрался в город. Андрей решил тоже поехать.

— Надо Алексею Платоновичу подарок свезти, — сказала мать. — Срам такой: до сих пор человека не отблагодарили. Окорок свезти ему, маслица немного.

— Да не возьмет он, — сказал Андрей. — Ни за что не возьмет.

Старик посмотрел на него строго и неодобрительно.

— А это уж не твоя забота, — сказал он и, обернувшись к жене, добавил: — Собирай, мать.

В город приехали уже после обеда.

— Вместе со мной пойдешь, — сказал старик Андрею.

— Не хочу позориться, — ответил Андрей и, повернувшись, пошел искать Ирину.

Когда старик ввалился в комнату с мешком за плечами и, громко поздоровавшись, сказал, что приехал отблагодарить за все, Алексей смутился. Если бы никого не было, он бы знал, что делать. Но сейчас у него был в гостях Ракитин. Присутствие этого человека почему-то парализовало Корепанова. А старик Никишин между тем развернул мешок и, закинув край скатерти, выкладывал свои подарки.

Ракитин понимающе отошел в сторону и принялся перелистывать книгу. Алексей пытался урезонить старика.

— Не нужно никаких подарков. Да и не нуждаюсь я.

— Пустое толкуешь, — произнес старик. — По нынешнему времени все нуждаются. И не обижай ты меня, Алексей Платонович. — Он продолжал как ни в чем не бывало вытаскивать из своего, казалось, бездонного мешка сначала завернутое в белоснежную серпянку масло, творог, затем колбасы, а под конец окорок. — Это все от матери, — сказал он.

— Ну зачем же?.. — растерянно спросил Алексей. — Ни к чему это…

— Пустое, — сказал старик и, шагнув к Ракитину, стал объяснять: — Он мне сына спас. Можно сказать, с того света вернул. Должен я его отблагодарить или не должен?

— Вполне понятное чувство, — ответил Ракитин. — У нас нет ничего более ценного, чем здоровье.