Наум Фогель - Главный врач

— Не знаю, право, что и делать, — сказал он в заключение.

— Позвоните на электростанцию и предупредите от моего имени, что если в районе больницы будет выключен свет… В общем, вы знаете, что сказать… Когда кончится операция, позвоните мне.

Наконец пришел Ульян Денисович и сказал, что операция закончена. И хорошо, что не стали ждать утра. И надо полагать, что все обойдется.

Мильченко обрадовался.

— Можно позвонить Гордиенко? — спросил он.

— Можно, — ответил Ульян Денисович.

Гордиенко ждал этого звонка.

— Спасибо, Олесь Петрович, — сказал он. — А я уж собирался опять ехать к вам. Теперь подожду. А вы, пожалуйста, не уходите. Может, понадобится что.

Мильченко расположился поудобней в кресле у столика с телефоном и не заметил, как задремал. Он слышал, как входили и выходили врачи, как Ульян Денисович прощался с Корепановым, как шепотом отдавала распоряжения сестре Вербовая. Потом она тоже ушла, и в комнате стало совсем тихо. Проснулся он от резкого телефонного звонка. В окне брезжил рассвет. От своего стола к телефону подошел Корепанов. Снял трубку.

— Да, доброе утро, Федор Тимофеевич… Он спит… Ему лучше… Я тоже надеюсь… Он здесь, рядом. Передать ему трубку?.. Не за что, до свидания, Федор Тимофеевич.

Потом прилетел профессор. Он познакомился с историей болезни, посетил Балашова, долго беседовал с Корепановым, затем уехал вместе с Мильченко в обком.

Мильченко перед уходом сказал Корепанову:

— В общем тебе повезло, Алексей Платонович. Но запомни: самостоятельность — это хорошо, если в меру. А у тебя — слишком. Это добром не кончается.

Аня выписалась из клиники Мюльдера. Янсен приехал за ней на такси. В машине было душно. Шофер опустил крышку лимузина. Сразу стало свежо. Даже чуть прохладно. Аня с наслаждением вдыхала напоенный ароматом цветов утренний воздух.

«Лето, — думала она, с интересом оглядываясь вокруг. — Третье лето на чужбине…»

— Как с моей визой, Матиас? — спросила она.

— На днях все будет оформлено.

Он сидел рядом и молча смотрел на дорогу. Она вспомнила квитанцию, которую перед выпиской из клиники дала ей кастелянша. Спросила:

— Где ты достал столько денег, чтобы заплатить за лечение?

— Я предложил свои услуги известному косметологу. И оперирую у него два раза в неделю. Деньги для меня сейчас — не проблема.

Она взяла его руку в свои ладони. У него красивые руки, руки ваятеля. Да, ваятеля. Он рассказывал ей, что в детстве самым любимым его занятием была лепка. Отец прочил его в скульпторы. Рядом с детской в их доме была оборудована специальная комната — нечто вроде ателье. Он занимался в ней рисованием и лепкой. Он хотел стать скульптором, потом раздумал, пошел на медицинский.

Машина проехала мимо кладбища… Аня знала: на этом кладбище много советских людей — и тех, кто умирал в лагере для перемещенных лиц, и фронтовиков, умерших в госпитале, который располагался там, где сейчас этот лагерь.

«Мертвые остаются на чужбине, — подумала Аня, — а живые должны тянуться домой».

Она посмотрела на Янсена. За все время, что она была в клинике Мюльдера, они избегали разговаривать о будущем, о ее возвращении на родину, о его поездке в Канаду. А что, если за это время что-нибудь изменилось?

— Ты не раздумал ехать в Канаду? — спросила она.

— Я могу получить паспорт хоть завтра, — ответил Янсен и, помолчав, добавил: — И для тебя тоже.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Но я поеду только домой.

— Я могу остаться здесь, в этом городе. У меня будет хорошая работа. Ты будешь работать со мной. Ну, чем тебе не нравится здесь? Погляди на эту улицу, дома, на эту чистоту.

— Здесь только небо похоже на наше, а все остальное… Я не могу видеть этого. Домой, Матиас. Меня тянет домой… Ты даже не представляешь, как меня тянет домой.

— Это лучше было сделать раньше, — сказал он, — а теперь…

— Что теперь?

— Всегда трудно ответить на вопрос, почему ты не вернулся раньше, в сорок пятом, что делал эти два года в Германии. У нас дома очень строго спрашивают.

— Я согласна на все, Матиас.

— Даже на Сибирь?

— Сибирь — тоже Родина. Понимаешь, там везде Родина.

— Да, конечно, — грустно сказал он.

Аня вздрогнула. У нее холодок пошел меж лопаток. «Да, конечно», «Да, конечно», «Да, конечно»… Ведь точно так произносил эти слова Алексей…

Через несколько дней она получила визу. Накануне отъезда выкупала сына и, вытирая его мохнатым полотенцем, тормошила во все стороны.

— Маленький ты мой! Крепенький ты мой! Завтра мы уедем отсюда. Уедем.

— А почему?

— А потому, что это на родину, потому, что это хорошо, очень хорошо, маленький ты мой!

Перед нею маленький человек, круглолицый, крепкогрудый, с упругой кожей. У него белые зубы и шелковистые волосы. Это — ее сын, ее Алешка. Он уже совсем большой, он бегает по комнате, строит из кубиков сказочные дворцы и замки. Он без конца спрашивает обо всем. Это — ее сын, маленькое чудо, живое чудо — ее чудо.

Аня никак не могла понять, откуда идет эта радость. А между тем, это была обыкновенная радость выздоровления. Ее не с чем сравнить, потому что нет у человека большей радости, чем радость жизни.

Янсен тщательно подготовлял документы для Ани: о пребывании ее в лагерях военнопленных, из больницы лагеря для перемещенных лиц, из клиники Мюльдера и еще несколько свидетельств, заверенных нотариальной печатью.

— Напрасно ты все это, Матиас, — говорила Аня. — Ну, кому придет в голову обвинять меня в дезертирстве? Ведь все это случилось уже в конце войны, когда победа была предрешена… Ну, кому придет в голову такая нелепость?

— Эти документы тебе не повредят. Они объясняют, почему ты так долго оставалась в Германии. Отвечать на такие вопросы тебе придется…

— Матиас, а ты?.. Ведь ты не виновен. Не виновен! — в который раз повторяла она. — Ты был ранен, вот шрам на голове.

— Пустяковый шрам. И потом, кто поверит мне, что это ранение было получено действительно в ту минуту, а не когда-нибудь раньше или позже?

— Ты же сможешь объяснить, доказать, уверить.

— А я вовсе не должен доказывать. По юридическому праву судьи обязаны доказать, что я виновен.

— Но ведь этого никто не сможет доказать: нельзя доказать того, чего не было.

— Я помню, как меня судили в сорок третьем.

— Но тогда была война, Матиас. Во время войны бдительность всегда чрезмерно повышена…

— Закон не должен нарушаться никогда, ни при каких условиях.

— Я уверена — то, что произошло с тобой в сорок третьем, чистая случайность. А ты сделал из этого обобщение.

— Я не могу себя пересилить. Я уже говорил тебе: я трус. Но это когда-нибудь пройдет.

— И тогда возвращение, Матиас?

— Да, может, и возвращение!