Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Это не совсем по моей части, — сказал Цагеридзе. — Но запруду весной можно будет сломать. А если оставим, хорошо — с дыркой. Только для прохода рыбы, икру ей метать. Ловить мордами не позволю, браконьерство не стану поощрять.

— Дык какое у нас браконьерство! Рыбы тут…

— Все равно. Беречь надо, когда рыба икру мечет. Лови потом удочкой. Покажешь — как?

Павлик весело присвистнул: «Это я покажу!» И покатил на конный двор. Цагеридзе заявил, что домой пойдет пешком.

Шишкин с топором и по пояс в снегу уже бродил вдоль речки, выбирая самое удобное место для запруды. Перехватываясь руками за хрупкие от мороза ветви молодых сосенок, полонивших склоны распадка, Цагеридзе спустился к нему.

— Ну и снегу же здесь, Семен Ильич, — сказал он, едва пробиваясь в сугробах, испещренных горностаевыми и колоночьими следами. — Купаться можно в таком снегу.

— Не то купаться, — отозвался Шишкин и выругался, — закупаться можно. Понимаете, что получится, Николай Григорьевич? Если поднять воду в Громотухе только на два метра, как мы думали, она сначала пропитает весь снег, что ниже запруды, при сильном морозе застынет камнем, а потом начнет дурить наледью, вон как на Ингуте бывает, только выше запруды, и черт ее знает, когда она в таком разе до запани доберется.

— И что же вы предлагаете? — встревоженно спросил Цагеридзе, разгребая вокруг себя снег меховой рукавицей. — Я вас понимаю. Глубокий снег ниже запруды, окаменевший с водою в мороз, — все равно, что сама запруда. Огромный, широкий барьер! Это серьезная угроза.

— Поднять выше запруду, значит, и воды надо больше копить, создавать Громотухинское море. Потеря времени. Работы больше, стоить будет дороже. А снег тоже отсюда ничем не выгребешь, чтобы воду по чистому льду пустить.

— Сделать широкие деревянные желоба.

— Сразу обмерзнут. А вода пойдет мимо.

— Выход? — жестко спросил Цагеридзе.

— Выхода нет, — пожал плечами Шишкин.

И они, утопая в сугробах все глубже, молча прошли рядом несколько десятков шагов. Поглядеть со стороны, они не шли, а двигались, словно шахматные фигурки, которые по гладкому полю толкает чья-то невидимая рука. Здесь склоны распадка сбегались особенно близко и оттого еще круче устремлялись вверх; бугрились укутанные слепяще-белым снегом крупные валуны; печальными арочками изгибались к земле черные ветви мелких кустарников. Цагеридзе брел, опираясь на палку, и все равно чувствовал, что скоро «деревянная нога» у него откажет. И что, собственно, зачем бесцельно дальше брести по этим сугробам? Ежели быть запруде — так только здесь, вот в этом узком створе. Если не быть…

Цагеридзе остановился, зажмурил глаза. Кто это сказал: «Если не быть…» Кому пришла в голову эта все убивающая мысль?

— Семен Ильич, — сказал он, расстегивая воротник, ставший ему сразу и тесным и жарким, — Семен Ильич, дайте мне топор.

Одним взмахом, наискось, он ссек молодую сосенку так, что она не упала, а просто соскочила с пенька и, попрежнему топорща свои ветви, осталась стоять в глубоком снегу.

— Тут! — проговорил Цагеридзе. — Вот тут и начинайте.

Ему казалось, что он отдает распоряжение построить по меньшей мере плотину через Берингов пролив или приказывает рассечь надвое ледяную шапку Антарктиды.

На это закатное, багрово-красное солнце можно было глядеть не прищуриваясь.

Казалось, очень близкое — стань на лыжи, наддай как следует и успеешь тронуть его концом лыжной палки, — оно катилось медленно и важно над безлесным склоном горбатого мыса, за которым Читаут делал к северу крутой поворот и снова врубался в тайгу, чернеющую на горизонте загадочно и строго.

Максим никогда прежде не видел столь необыкновенного солнца. Хотя чаще всего совершенно открытое летом и, наоборот, запрятанное в серой мути облаков зимой, — оно для Максима раньше оставалось, по сути дела, каким-то невидимым, условным, приблизительным. Теперь оно полный день находилось в небе. Работало в общем ряду со всеми. Опускаясь к земле, предупреждало: пора собираться домой. А скользнув за мыс, своим последним, красным огоньком подавало Женьке Ребезовой сигнал — запевать «под шабаш» новую озорную частушечку.

Новую каждый день.

Но обязательно, так думалось Максиму, адресованную только ему одному.

Заслышав Женькин режущий голосок, все дружно прекращали работу, забрасывали на плечи инструмент — лопаты, пешни, тяжелые стальные ломы. Максим старался это сделать самым первым. Тогда вернее открывалась возможность как бы нечаянно, по дороге к дому оказаться вблизи от Ребезовой. Идти и слушать, как звонко похрустывает у нее под черненькими, круглоносыми валенками мерзлый снег, как заливисто хохочет она, отзываясь на не очень-то скромные шуточки Павла Болотникова.

Тот всегда шел рядом с Ребезовой. Это было теперь его постоянное место.

А Максим не знал своего места.

Он и сам не мог его определить, и Женька в этом тоже ему не помогала.

Шапку она Максиму вернула давно. Вернула во время одной из долгих вечерних прогулок под знакомыми соснами. Сняла с Максима кепку, легонько растерла своими горячими ладонями уши ему и натянула на голову шапку, туго завязав у подбородка тесемки: «Побаловала — хватит! Теперь грейся, грейся, мой бедненький…» И попросила еще: «Платок мой ты обязательно завтра принеси».

А дома Максим обнаружил, что вместо прежних простых тесемок Женька пришила к его шапке шелковые ленты, яркие, голубые, те самые, что с утра были у нее вплетены в косы. Попробуй выйди на люди в шапке с такими лентами! Хорошо еще, что он, расставшись с Женькой тогда, сразу же не зашел к Баженовой, побалагурить с Феней.

Максим страшно обиделся и оскорбился.

На следующий вечер он не пошел к привычной сосне. Отдал Женьке платок на работе. Грубо сунул сверток ей в руки, сказав лишь одно короткое и сердитое слово: «Выдра!» Откуда это слово подвернулось ему на язык, Максим и сам не знал. Женька медленно улыбнулась, с ехидцей оглядела Максима — на шапке у него были пришиты уже обычные завязки, — взяла платок и ничего не ответила.

А когда багрово-красный диск солнца опустился в морозную дымку у горбатого мыса и пора было пошабашить, Женька спела частушечку:

Максим тогда было потянулся на ее голос. Не сам — неведомый магнит за него это сделал. Но Женька, прежде чем к ней приблизился Максим, уже подхватила под руку Павла Болотникова и пошла впереди всех, горланя:

Солнце дрожало у самого горизонта, точно боясь опуститься за кромку холодной, мерзлой земли, а Женька с Павлом шагали прямо к нему, и Максиму казалось: сейчас в туманной дали исчезнет этот грустно-пылающий огненный диск и вместе с ним навсегда исчезнет Женька — так далека вдруг стала она от Максима.