Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Собрались в Моряшихе кооператоры, торговцы, кулачество, некоторая часть учительства, священники, а еще делегаты трудового крестьянства, такие же, как в Соленой Пади. И Довгаль тотчас снова взял слово — как мог, разъяснил положение.

Тут была своя история.

Земство всегда стояло за Временное всероссийское, а после свержения Советской власти — и за сибирское временное правительство; это привело его к сотрудничеству с Колчаком.

Однако вскоре колчаковцы начали преследовать даже своих союзников, анненковцы — те вообще ничего и никого не признавали, кроме нового монарха на святой Руси. Колчака и того обзывали «левым» за то, что он в своих воззваниях обещал Учредительное собрание, в эсерах же видели виновников революции и свержения монархии, сводили с ними старые и новые счеты — тоже вешали, тоже убивали.

Тут эсеры снова и сделались друзьями народа. Друзьями по несчастью.

Их бьют, разгоняют подлинных избранников народа, и они вспомнили списки, по которым выбирали их в учредиловку еще осенью семнадцатого года, и про брусенковские местные приказы тоже не забыли, объявили себя народными страдальцами.

Слова известные.

Не объясняют только одного: какое правительство — такие и избранники. И когда буржуй правил, так он не допускал небуржуя к подлинной власти. Но до этого земству нынче дела мало, твердит одно: «Народ и его святая воля!» Кто только под покровом этой святой воли не желает погреться!

Отнимали ее у Николашки, святую волю, и отняли. А поделить между собой до сих пор не могут. И с семнадцатого года болит от дележа голова трудящегося человека, и все в то время, как делить ее совсем не надо, надо прямо и честно объявить диктатуру труда — рабочего и мужика! Честно, на весь мир, раз и навсегда!

Так Довгаль нынешнее положение обрисовал.

А сразу же вслед за его речью военный гарнизон Соленой Пади в полном составе приветствовал съезд.

Разномастные партизанские подразделения — в пиджачках, в шабурах, в полушубках и меховых треухах — выстроились за коновязью на ограде бывшей кузодеевской торговли, кричали «ура» и «да здравствует!».

Когда же делегаты высыпали на улицу, их встретил духовой оркестр: луговские расстарались, прислали из Милославки две трубы, корнет-а-пистон, валторну, кларнет и барабан.

Под музыку и обнимались, кто с кем придется, бегали по двору, выкликали друг друга по именам. Кто кричал отца, кто — сына, кто — брата, кто соседа, кто — хотя бы односельчанина.

Съезд вручил представителям армии знамя. По кумачу синими буквами на нем было: «Да здравствует коммуна!»

Армия в память об одержанных ею победах подарила съезду трехдюймовую пушку без замка, недавно отбитую все под той же Моряшихой, и одиннадцать возов мануфактуры, тоже трофейной, — по возу на каждый районный штаб, для распределения среди неимущих.

Были речи, были приняты резолюции:

«Съезд от лица трудового крестьянства благодарит народную Красную Армию за мужественные и храбрые подвиги в деле освобождения от гнета. Благодарит за героическую стойкость в борьбе с приспешниками мирового капитала в достижении намеченного Советской властью пути всемирной социалистической революции и конечной цели — мирового социализма!»

«Армия от лица каждого ее члена приветствует съезд своих отцов и братьев, а также страдальцев за правду. Съезд еще и еще должен подчеркнуть и объяснить ту великую идею социализма, за которую мы боремся. Объяснить не только нам, но и колчаковским солдатам, всем сословиям и национальностям, населяющим Сибирь, всю Россию и весь мир. Мы все — трудящиеся крестьяне и рабочие — услыхали призыв вождя товарища Ленина и взяли в руки оружие, чтобы построить наконец новую и счастливую жизнь для обездоленного народа, и на нашей обязанности лежит до края разрушить старый строй и построить совершенно новый, стереть с лица земли всех, кто встанет поперек священного и единственного пути!»

Первый день съезда был объявлен днем манифестаций и митингов. Иначе и нельзя было сделать.

В улицах и переулках Соленой Пади толпился народ, слушал речи, слушал духовой оркестр, удивлялся своим же ораторам — за кем сроду ничего такого не замечалось, и тот произносил нынче речи, призывал.

Все перемешались: мужики, бабы, девки, старики — все ходили вместе, кричали в один голос, приветствуя ораторов. Такого мира еще никто и никогда не видывал.

Ошалевшие ребятишки — кто еще босой, а кто уже в зимних полушубках, в отцовских пимах — метались из края в край села, никак не могли понять, где происходит самое интересное.

После среди ребятишек пошел слух, будто бы один музыкант позволил какому-то Ванятке — не то с Озерного, не то с Нагорного края села — три раза дунуть в трубу, после того ребячья орда уже ни на шаг не отступала от оркестра, теснила его, молча и жадно заглядывая в таинственные медные пасти.

Смолкала музыка, притихали на минуту-другую ораторы и манифестанты, теснясь все плотнее и плотнее, спешили высказаться друг перед другом кто о чем и как мог.

— Справедливость — до края! На другом не помиримся!

— Завтра же провозгласим на съезде окончательную Советскую власть! Хватит нашим штабам неизвестно как называться!

— Товарищ Брусенков будто бы товарища Мещерякова будет сымать с должности! Правда, нет ли?

— Кто там против Мещерякова товарища? Кому жизнь не милая?

— А напротив Брусенкова речь скажет Власихин Яков. Напротив его расстрелов. Обратно сделает суд.

— У нас большего ума нету, как Брусенков. Уберем — пожалеем. Нас никто стрелять не будет — еще хуже постреляем друг дружку.

— Как ноне происходит: кто кого стрелил, тот и правый.

— В Европе сильный революционный пожар. Государства пылают, как одно.

— Давно пора! Давно пора всех колчаков со всего земного шару собрать и спалить. Навсегда!

— Европа — Европой. В Соленой Пади ладиться надо. Давайте Кондратьева на место Брусенкова выбирать!

— Моя платформа: пущай главный штаб между собою разбирается. На то оне и главные. За кого они разберутся, за того и я голосую.

— Оставить как есть. Подлинная Советская власть придет — скажет, как сделать!

— Все ж таки сила — народ? Сколь жили — не знали!

В толпу несколько раз замешивался и Мещеряков. Некогда ему было, но миновать все эти шествия и речи тоже невозможно, нельзя было не вспомнить семнадцатый год, военный, окопный, но такой же вот митинговый. Между делом он выбегал из штаба армии, отрывался от донесений разведок, от сводок начштабарма Безродных.

На площади Мещерякова тотчас окружали люди, а он будто бы окружал их, смотрел на людей со всех сторон.

«Правда что — исстрадался народ за века по человеческому, — думал он. Нынче — человеческое учуяли, хотим его все больше и больше, все сильнее и сильнее!» Вслух же говорил кому-то: