Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Отпечатали точно так же, как было в подлинном воззвании: расположили слова по кресту.

И вот на одной стороне листовки профессор разъяснял мужикам земельную политику, снова обещал учредиловку, а на другой — красовался крест:

Уже от главного штаба под крестом еще было написано:

Настал этот час — делать собственной рукой.

Выступил один, другой, а потом слово взял делегат, очень похожий на покойного Крекотеня: огромный, косая сажень, с глубоким и глухим голосом, с тяжелым шагом и с тяжелой рукой. Он медленно взошел на трибуну, сложенную из деревянных ящиков, подвигал ногами — выдержит ли, — а тогда поднял тяжелую свою руку.

Дождался тишины, стал спрашивать:

— Товарищи делегаты трудящегося крестьянства! Товарищи делегаты пролетарской массы города Милославска! Товарищи делегаты! Народные избранники! Все ли из вас помнят слово, данное Колчаком? Про справедливую жизнь? Все ли помнят обещание его про землю и прочие бесконечные обещания? Теперь еще спрошу: а сроду была ли она когда, эта земля, колчаковской, чтобы он ее кому обещал? Он же чужое мне обещает! Он мне мое собственное обещает! Он, адмирал его величества, мою корову уводит, после обещает ее обратно отдать, и я за это должон быть раболепным рабом, да? Он меня порет, бросает невинного в каталажку, после обещает перестать, и я ему опять должон, премного благодарствуя, провозглашать славу и многие лета? Должон быть предатель против самого себя? А когда я хотя бы чуть с им не согласен — он мне крест: «Сим победиши! Да воскреснет бог, да расточатся враги его!» Это когда же кончится испытание трудовому народу, вечному гнету и обману его? Не в веках капиталу искать среди трудящегося мужика своего вражину, расточать и обманывать — дай и мне расточить тебя до основания! Позволь, голуба, припомнить за все времена моего рабства! Предлагаю постановить, чтобы навеки было запрещено капиталу прикасаться к земле, и только на один-единственный случай делать ему поблажку в три аршина… — Расправил бумажонку на огромной ладони, прочел: — «Первое. Принять закон о национализации земли, выраженный в декрете Совета Народных Комиссаров, как основу основ. Проведение закона отложить впредь до окончания рабоче-крестьянской классовой борьбы… Второе. Немедленно принять неукоснительные меры к охране всех народных угодий и недр земли… Третье. Запретить лов рыбы во время икрометания».

Возражение раздалось только одно:

— Не так записано: угодья — они земельные! Земельные, а не народные. Народ на них не пасется!

На это оратор повторил громко:

— Истинно — народ пасется на их, на своих собственных угодьях! Это Колчак Ленские прииски продал англичанке, да еще пол-Сибири продаст какой-нибудь другой… А народ — он свою землю не продает! Земля — народное угодье, ее из-под себя не вырвешь, как ровно половицу в избе!

Резолюция принята была единогласно, без всяких поправок.

С особым вниманием был выслушан заведующий наробразом. Старый плотник, в последнее время заметно ссутулившийся, отчего руки стали у него как будто длиннее и даже узловатее, смотрел снизу вверх добрыми ребячьими глазами и делал отчет тихо, то и дело покашливая, как бы прислушиваясь к еще какому-то внутреннему смыслу своих собственных слов.

Он и не говорил о том, как отдел работал, а только указывал, что нужно сделать: сколько отремонтировать школ, сколько найти учащих.

— Нельзя строить новую жизнь без правильного и всестороннего образования, — говорил завнаробразом, придыхая. — Это все одно что ставить сруб без окон и без дверей; снаружи — новый, внутри — темно и непонятно. Образование — самое главное в жизни человека в смысле его прогресса и благоустройства на земле и в обществе. Когда взять нашу Освобожденную территорию, то для нее самое главное — это начальное образование, оно дает толчок ко всему будущему развитию человека, определяет способность к дальнейшему обучению. Отсюда предлагается — сделать как можно более для обеспечения учительства, чтобы оно заботилось бы не об себе, а об учащихся. В противном случае вся душа учащего будет оставаться при нем самом, а детям не останется ничего, кроме обыкновенного урока азбуки и счета…

Съезд принял решение об обязательном четырехклассном образовании. Вопрос о жалованье учителям был передан на рассмотрение главного штаба, чтобы тот изыскал средства и доложил о проделанной работе следующему съезду.

Где много случилось споров — это по докладу о порядке нового самообложения.

Споры нарастали, споры уже грозили скомкать вопрос, и тогда выступил Брусенков.

— Правильно было уже сказано на нашем съезде, — начал он, как обычно одергивая черную рубаху под черной же опояской, — правильно было сказано, что самое главное для нас — это образование! Ибо мы по темноте своей даже не знали как следует о декрете Совнаркома, который с самого начала гласил, что крестьянские хозяйства стоимостью не свыше десяти тысяч рублей во всех случаях считаются личной, то есть неприкосновенной собственностью. И это, сказать, — в ценах одна тысяча девятьсот тринадцатого года, то есть при стоимости коровы тридцать рублей, а порядочной рабочей лошади — шестьдесят, от силы семьдесят рублей! Но мы — по той же неимоверной своей темноте позволили советский закон извратить все тем же капиталистам, которые хотели спасти свои не то что тысячи, а цельные мильоны от того декрета. И как же оне иезуитски сделали? Оне мужику, который имел даже меньше своих допустимых десяти тысяч, мужику, ради которого Советская власть и конфисковала тех мильонщиков, — оне крикнули ему: «Нас обоих грабят! Бей грабителя-узурпатора! Тебе еще добренький интервент — чех либо итальянец поможет, выйдет со своего эшелона на железной дороге для бескорыстной помощи!» И были случаи — одурманенный мужик большевика летом прошлого года бил, а мильонщика с чехом встречал хлебом и солью! Это ли не урок, товарищи? И я одного только не пойму — или он и по сю пору малый для нас урок?