Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Нынче война вольная, на истинное геройство, на человеческую сознательность. А Брусенков? Ему и этого не понять.

И белых Мещеряков тоже чувствовал — их отчаянный поиск еще какого-то, уже немыслимого шанса. Чем шанс становился немыслимее, тем больше становился их ужас и страшная сила в этом ужасе… Ее-то он и должен был нынче сломать — ужасную силу.

Ждал Мещеряков — что будет дальше?

Первый спросил Кондратьев:

— Товарищ Брусенков, сколько ты сам, лично, принес урону нашему делу хотя бы одним поповским расстрелом?

Вопрос был далеко не для всех понятным, но Брусенков объяснять не стал, передернул плечом, и только. Стал рассказывать Довгаль.

Неделю назад человек двадцать священнослужителей собрались в соленопадском приходе. Брусенков взял сотрудников военного отдела и ревтрибунала, пошел их арестовывать. Те стали разбегаться, Брусенков стал стрелять. Был убит местный священнослужитель, двое ранены. Уже после установили — служители церкви собрались, чтобы написать в главный штаб прошение — не препятствовать отправлению религиозных обрядов.

Мещеряков подвинул табуретку ближе к Брусенкову и спросил у него:

— Убитый-то попик, это который горячился в главном штабе, в отделе народного образования? Насчет отделения церкви от государства? Он?

— Он… — кивнул Брусенков.

— Молоденький такой… Трусливенький. Розовенький. Надо же случиться? Бабам, тем особенное горе — церква поди стала им не мила? Слушай, Брусенков: я партизанщиной занимался, ты — строгой властью, а результат один — убиваем людей. Это — как? Скорее бы уж победа, да кончить с этим делом. Раз и навсегда.

— Тебе этого всего не объяснишь. Бесполезно.

— Может, попику объяснишь? Ему — полезно?

Брусенков отставил свою табуретку в сторону.

А в самом деле — попик, что ли, был особенный! Так хотел жить, так хотел, ну прямо как сам Мещеряков! Еще тогда, в отделе народного образования, глянул на главкома с тоской, с жалостью, наверняка подумал тот раз про него: «Отпетая голова! Царство небесное! Аминь!» И ведь получился «аминь», только наоборот: нету попика в живых, теперь с попика, как словно с козырной карты, ходят против Брусенкова. Недаром Брусенков этого попика еще живого невзлюбил!

— Через это какие мы несем потери? — спрашивал тем временем Кондратьев. — Страшно подумать! Ведем идейную борьбу среди населения месяцами, доказываем идею справедливыми действиями, а тут является Брусенков и первого попавшегося попа — бах! Старики и старухи манифестации устраивают, протестуют. В Малой Крутинке обстреляли наш разъезд. Когда схватили, расследовали — оказались свои, но только — верующие. За попов сделали отместку! И по всем другим селам и деревням, особенно где нету твердых большевиков, чтобы пресечь тебя, — как ты действуешь, товарищ Брусенков? — И Кондратьев стал еще рассказывать о действиях Брусенкова, а потом вдруг остановился, прервал сам себя. Не сразу продолжил речь. — Товарищи! продолжил он чуть спустя уже медленно и глядя на одного Мещерякова. Товарищи! Если бы у нас происходил суд, мы хотим того или нет, а предъявили бы обвинения товарищу главкому. Суровые, законные. Но мы сейчас хотя и судим, но мы — не юристы, не присяжные заседатели. Мы — революционеры! Мы следуем за товарищем Лениным и имеем цель — победу революции. Вот — наш устав и кодекс, наши закон и мораль. И вот в то время, как Брусенков этой цели, то есть победе революции, мешает, нет даже надежды, что и дальше мешать не будет, — без Мещерякова, без его влияния на армию мы скорой победы не одержим. Если начальник главного штаба товарищ Брусенков перед лицом революции сам себя судить не может, не способен к этому, то мы надеемся и уверены, что наш главком рассудит свои собственные поступки, сделает правильный вывод по самой высшей честности, не уронит, не запятнает, а высоко понесет наше победное знамя! Мы нынче отрезаны от города колчаковцами, мы — одни. И нам этот период, покуда мы одни, без России, одни, какие есть — нужно пережить, как большевикам истинным. Давайте переживать!

Может быть, Кондратьев говорил бы и дальше, но вскочил с места круглолицый представитель северной неприсоединившейся армии.

Еще до начала совещания к нему обращался то один, то другой, но фамилии его, должно быть, никто не знал — каждый называл, как вздумается, чаще «северным» и «урманным» главкомом.

Урманный главком почему-то все время держал руку на деревянной кобуре кольта, а когда заговорил — тотчас начал расстегивать на ней ремешки, будто сию же секунду собирался открыть пальбу, тем самым подтвердить свои слова. Или она у него пустая была, кобура?

— Товарищи! — говорил он, взмахивая свободной рукой. — Мы к такой армии, к такому главнокомандующему, как товарищ Мещеряков Ефрем Николаевич, ни в коем случае присоединиться не можем — идеалы не позволяют. И к такому главному штабу — тоже не можем: обои они, как две капли, одинаковые! Мы у себя, в собственной местности, давно стали выше всего этого, ибо у нас всякие распри пресечены в самом корне и после того их уже не может быть в природе. А чтобы они все ж таки помимо нас самих не произошли — так мы и не делаем ни главных, ни районных, ни сельских и никаких других штабов. Комиссий — тоже никаких. У нас полная ясность: революционная армия, и больше ничего. У нас в каждой деревне обязан иметься народный комиссар. Он беспрекословно и дает в армию, сколь положено по раскладке, продуктов питания, обмундирования, конского поголовья и солдатов-добровольцев. С остальными же призывного возраста ополченцами уже сам этот комиссар полностью и самостоятельно управляется, со вверенным ему населением. По военной, гражданской и по любой линии. Когда какая деревня выбрала себе негодного комиссара, даже деспота либо пьяницу, то и пусть сама на себя пеняет, а мы — центральная военная власть — нисколько не вмешиваемся… Как хочут, так пусть и делают, вплоть до того, что устраивают вооруженный переворот против одного комиссара и делают выбор другому. Откуда всем присутствующим должно быть ясно, что мы ближе стоим к всемирной революции, чем вы. Призываем: самораспуститесь и переходите к нам, под центральную революционную народную власть. Или, ежели все ж таки будете судить, устранять и даже стрелять своего главнокомандующего товарища Мещерякова Ефрема Николаевича, то лучше не стреляйте его, а отдайте нам. Нам совершенно необходимы военные спецы.

И урманный главком снова подергал на кобуре ремешки, а Мещеряков снова подумал: «Однако — пустая!»

Все молчали.

Наконец Петрович обратился к урманному главкому:

— Хочу выяснить некоторые подробности.

— Мы с удовольствием поясним!

— Если в вашей местности сельский комиссар не посылает в армию продовольствия, солдат или конское поголовье, что вы с ним делаете? Какие меры воздействия у центральной военной власти?