Павел Васильев - Турухтанные острова

— Кого это? — Только сейчас Антон Васильевич понял, отчего у Тяпы синяк под глазом. «Да, для столбика-то великоват, пожалуй! Как я сразу не догадался! Вот почему так воинственно пели местные парни, долго гуляли под окном!»

— Это все Валька Лешуков, он!.. — продолжала бабка. — Как увидит, кто с Нюркой Дашкиной танцует, — сам не свой! Сразу в драку. А ваш-то паренек этого не знал, раз пригласил, другой. Валька и озверел. Хорошо, что этот малец, которого Валька вдарил, умный — убег. Ко второму кинулись — он хвать кол из изгороди. Отойдите, говорит, ребятушки, а то как бы кого ненароком не зацепить. Взял этот кол — кидь в огород и пошел. Его не тронули, испужались. Да господи, хоть девка бы была красавица, а то тьфу! И поглядеть не на что.

Антон Васильевич понимал, что бабка ругает какую-то Нюрку Дашкину, желая ему «потрафить». Но он думал иначе: «Жаль, что мало досталось!.. Надо, чтоб побольше накидали!»

— Тайм-аут! — сказал Виталий Антону Васильевичу, когда тот вернулся к коровнику. И он, и Тяпа сидели на бревне. Оказалось, что пореченские парни, приятели Вальки Лешукова, бойкотировали шабашников, не привезли гравий. Получился вынужденный простой.

— Ничего, к обеду все уладится! — успокаивал Виталий. — Схожу, и будет все лады.

Чтобы занять получившийся простой, Антон Васильевич решил прогуляться. Посмотреть здешние места. А то был в деревне и ничего не видел.

Деревенская улица обоими концами упиралась в шоссе. Антон Васильевич пошел по нему. Еще издали увидел чуть в стороне какое-то странное серое бетонное сооружение, обнесенное оградой из жердей, и не сразу понял, что это. Только подойдя ближе, разглядел, что это бетонная плита метра в два высоты. Как на братских могилах. На ней высечена надпись: 1941—1945 гг. и ниже — фамилии в несколько столбцов. «Деревня Поречице. Козлов Михаил Федорович. Козлов Степан Федорович. Козлов Алексей Федорович. Козлов Федор Иванович».

Антон Васильевич понял, что это перечень тех, кто не вернулся с войны. По два, по три, по четыре раза одинаковые фамилии и отчества. И среди них он нашел фамилии и имена бабкиных сыновей: «Никифоров Александр. Никифоров Василий. Никифоров Анатолий. Никифоров… — в четвертой строке, рядом с фамилией, имя и отчество зацарапаны чем-то острым. «Петушок, Петенька…»

Антон Васильевич вышел за ограду на кочковатый луг. Шел и думал: «Да, сколько же их вообще не пришло по всем деревням по всей стране, если в одной Поречице больше половины мужчин война покосила!» И кажется, только теперь начал понимать, что раздражало его в их шабашничестве, чего он не мог объяснить Виталию. «Чем оно вызвано?..» Если только можно и здесь применить это распространенное теперь слово «дефицит», — «дефицитом на мужика».

Имелся он в свое время и в городе, но там его ликвидировали за счет деревни. А вот здесь он все еще чувствовался. Отсюда и все ее сегодняшние проблемы.

Ополченцев, вместе с которыми уходил и отец, бывших рабочих торгового порта «Экспортлес», отправляли из Второго жилгородка, что находился за деревней Автово у залива. По берегу, отгороженные от тростника забором, — десятка два деревянных бараков — общежитий. Крайний к забору, тоже деревянный, крашенный зеленой краской, — клуб. Он был известен тем, что в нем по выходным устраивались бесплатные детские киноутренники, на которые собиралась ребятня не только из жилгородка, из ближних кирпичных, недавней постройки, домов, в одном из которых до войны и жил вместе с родителями Антон, но приезжали и из Тентелевки, из Форели, из Стрельны, приходили из Вологодской-Ямской. В клубе перед сеансом набивалось целое фойе. Носились, играли в пятнашки, тузили друг друга, смеялись и плакали. Когда открывались двери в зрительный зал, все бросались туда. В дверях образовывалась давка. Норовили занять первые ряды. Почему-то они считались лучшими. За них начиналась рукопашная. Тут не робей. Если тебе зафитилят в глаз, не огорчайся. Орали и дрались до тех пор, пока на низенькую сцену перед занавесом не поднимался администратор, седой дядька. Обращался к залу:

— Ребята, повторяйте за мной! Начали!.. Ти-ше! Ти-ше! Ти-ше! Ша-а!.. — После этого магического «Ша-а!» воцарялась тишина. Те, кому не досталось места, усаживались к приятелям на колени или на пол перед сценой. Гас свет, и начинали демонстрировать фильм.

В тот июльский жаркий день сорок первого года все передние ряды в зале занимали ополченцы. Остриженные наголо, от этого ставшие неузнаваемыми, они сидели на рядах повзводно, как их только что перечислили по списку, все эти носаки. В то время еще не было в ходу модное сейчас слово «такелажник», называли просто «носак» — по тому основному делу, которое они выполняли: носили доски, грузили их на лесовозы. Двое, подняв за концы, накинут третьему на плечо, на подложенную обшитую кожей волосяную подушку, доску (если длиннее девяти футов — «доска», а если короче — «деляна»), но-сак «прошпурит» ее по плечу, улавливая тот момент, когда оба конца окажутся в равновесии, и побежал по сходням на судно, прилаживаясь в такт зыбко покачивающимся концам. Шагом не пройдешь, сразу свалит. Среди носаков не было ни толстых, ни хилых, слабых здоровьем, такие не удерживались здесь. Не та работа. Все поджарые, мускулистые, бронзоволицые от ветра и загара.

Отец сидел среди ополченцев сдержанный, спокойный. Многие оглядывались на последние ряды, где застыли пришедшие проводить их родные — жены, матери, дети. Все проходы между рядов были забиты, и в фойе полным-полно народа. Оттуда заглядывали в зал, звали.

— Вань, Вань! Я тут. Кулек-то, что я тебе завернула, забыл.

— Петров, толкни моего-то глухаря. Вон впереди тебя сидит. Ох, господи!.. Миша!

Здесь многие знали друг друга еще по деревням Ленинградской, Калининской и других ближних областей, откуда они приехали в Питер на заработки да так и остались.

На сцену поднялся директор порта Савелий Викентьевич Антипов. Тоже свой, приехавший вместе с ними, давно ли еще возглавлявший укрупненную стахановскую бригаду, когда едва умел как следует расписаться, а год назад назначенный директором порта. Между собой, за глаза, многие носаки и сейчас еще называли его Савкой, только в официальной обстановке, при народе, — по имени-отчеству, к чему Савка еще не мог привыкнуть. У него уши горели, когда к нему так обращались. Он напряженно силился вспомнить по отчеству этого Петьку или Саньку, которого всю жизнь знал как Саньку Чирка. Вместе в детстве с хворостинками по лужам бегали. И тут вдруг — Александр Алексеевич, если и батьку его иначе не помнил, как дядя Леха Чирок.

Недавно Антипов поскользнулся на сходнях — угораздила же неладная! — сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.