Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Траву я жег, а не солому!

— Это когда же ты траву от соломы разучился отличать, а? Напомни ему, Молодцов! Ты. это делал, потому что считаешь — твоя хата с краю, лишь бы поскорее вспахать, и с рук, долой. А Ворожнев-то знал, что он нашу нужду ногами топчет. Отвечай: было так или нет?

— А что мне прятаться! — угрюмо отозвался Молодцов. — Что мне велели, то я и делал…

— А если б завтра тебе велели свой дом со всех углов поджечь? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Не один я солому жег… — упавшим голосом оправдывался Молодцов. — Спервоначалу Никита под все копны петуха пустил… А я уж потом… Чтоб, значит, побыстрей горело…

Стоголосо взревело собрание, все повскакивали с мест, кто-то стучал ногами, кто-то свистел, заложив пальцы в рот, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы за столом президиума, не прося слова, молча не поднялась бы Екатерина Черкашина. Упираясь кулаками в стол, грозно насупившись, она стояла и до тех пор смотрела в зал, пока все не начали постепенно затихать.

«Неужели все погубит какая-то солома? — растерянно недоумевала Ксения. — Да и что можно сделать, если Луз-гин настроил против себя всех? Спасет ли его теперь своим авторитетом даже председатель сельского Совета, хотя ее и очень уважают? Да, нелегкую берет она на себя задачу!»

— Я думаю, — тихо и раздельно проговорила Черка-шина, и голос ее дрогнул, словно от нерешительности. — Я думаю, что Лузгин давно изжил себя как руководитель, изжил себя как коммунист и даже как человек…

«Да что они все — с ума посходили?» — глядя на взволнованное, полное отчаянной смелости лицо женщины, подумала Ксения, замирая от предчувствия чего-то еще более недоброго и страшного, чем она только что слышала.

— Что он со своими дружками руки загребущие запускал в артельный карман и ни с кем не считался — это лишь одна беда. А еще худшая беда, что он весь колхоз наш губит, под корень режет…

— Ты словами-то зря не кидалась бы, товарищ Черкашина! — посоветовал ей из рядов бухгалтер Шалымов. — Так ведь можно что угодно о человеке сказать… Правда — она фактики любит!

— Видишь ли, товарищ бухгалтер, — в тон ему спокойно и ровно ответила председатель Совета. — Если вас копнуть, то и факты найдутся. Но иной раз есть и такие подлые дела, что их документами не докажешь. А Лузгин плох тем, что колхоз в свою вотчину превратил, души людские разлагает, веру в колхоз убивает…

«О чем она говорит? И почему она не сказала этого вчера на бюро?» — опустив голову и ни на кого уже не глядя, подавленно думала Ксения.

— Могут спросить: а где ты, мол, раньше была? — как приговор звучал голос Черкашиной. — Что ж, прятаться не буду — скажу как есть. Лузгина ведь за что всегда ценили в районе? За то, что он слово держал, всегда первым о выполнении плана докладывал! А чего начальству еще требовать, если все планы выполняются? Ну и я тоже так тогда считала и уважение к нему имела, когда видела, что он об интересах государства в первую очередь болеет… А когда мы ему позволили все решать одному и он взял над всеми власть, тут он стал изнутри загнивать. Тогда уж и побаиваться его стали… Ну, а время не такое было, как нынче, — скажешь, да оглянешься! Пойди против Лузгииа, тебе и пришьют, что ты против государства выступаешь… А теперь, когда сама партия призвала, чтобы мы с такими людьми полный расчет произвели, довольно нам с ними нянчиться!

В зале было так тихо, словно все вдруг покинули его. В грохоте аплодисментов, что обрушились разом, не сразу наметили, как потянулись ввеерх смуглая рука доярки Гневышевой, И так как никто не обращал на нее внимания, Гневышева сама стала пробираться к трибуне, и в зале повисла мгновенная тишина.

Ксении было невдомек, почему появление на трибуне Гневышевой заставило всех сразу насторожиться и замолчать. Никто не помнил, чтобы она вообще когда-нибудь выступала на народе, за исключением тех редких торжественных моментов, когда ее приглашали в район для вручения очередной премии. Получив отрез на платье или костюм, она обычно тихо произносила: «Спасибо», — кланялась почти в пояс, стоя лицом к залу, и, пунцовая от смущения, поскорее садилась па свое место. О ней пошла добрая слава — ещо в то годы, когда се Степан председа-тельствовал здесь, Авдотья не гнушалась никакой работой, трудилась наравне со всеми в полеводческой бригаде, затем на форме. После того как муж ее был осужден и пропал без вести, она чуть не с год ходила почерневшая и тихая. Горе сделало ее еще более замкнутой и скупой на улыбку и веселье, все силы теперь она отдавала работе и детям, которые тоже росли скромные, сдержанные, точно запятнанные той тенью, что когда-то легла на их отца.

— Хочу снять камень с души, — сипло выдохнула Авдотья и облизала пересохшие губы. — А там уж будь что будет…

«Как же я вчера ничего не поняла, ни в чем не разобралась? — думала Ксения, чувствуя себя затерянной и одинокой в этом дышащем одним дыханием зале. — Выходит, Я зря оттолкнула Дымшакова?»

— Вы только не торопите меня и не перебивайте, у меня и так голова кругом идет, — попросила Авдотья и немного помолчала, как бы собираясь с мыслями. — Ну вот… Раньше как было? Хожу за телками, за каждый отел переживаю, ночи не сплю… А как отелятся, беру всю группу па себя и начинаю доить, раздаивать помаленьку, приучать коров к себе. Все повадки их знаешь, к характеру приноравливаешься… Что надоишь — все тебе в счет идет, мало ли, много ли — никто не отберет, что мои руки сделали…

Она говорила негромко, внешне как будто даже не волнуясь, но руки выдавали ее — они то беспокойно обшаривали трибуну, за которой она стояла, то тянулись к наброшенной на плечи серой клетчатой шали и теребили, комкали ее кисти, то вдруг крест-накрест ложились на грудь, словно ей нечем было дышать.

— А нынче одна срамота, а не работа! — В голосе ее прорвались нотки возмущения и обиды. — Ну никакого моего терпения больше нету!.. Что ведь удумали — сквозь землю надо провалиться!.. В мою группу к моим восьмерым коровам — я уж, все знают, который год их дою — приладили трех первотелок. Телки неплохие и молока дают не меньше, чем старые мои коровы, но их почему-то не велено за коров принимать…

— И чего ты. народ с толку сбиваешь, Авдотья Ники-форовна? — не выдержав, вскинулся над столом Никита Ворожнев. — Что ты, дитя малое, что ли? Не ведаешь, какой на это порядок есть? Походят в телках, сколь им положено, а потом их в коровы переведут. И чего ты тут размазываешь, к чему — непонятно даже!..

— Ты фермой заведуешь, где ж тебе понять! — не испугавшись наскока, ответила доярка. — Если так, то чего ж ты моих телок с самой весны, с февраля самого, как они отелились, в коровы не определяешь? Молчишь. Так я тебе скажу — для того и идешь на обман, чтоб себе вывеску красивую иметь. Ведь молоко от первотелок вы на восьмерых коров пишете!.. И заместо двенадцати килограммов, как есть по правде, — по районной газете я по целому пуду надаиваю от каждой моей буренки!..