Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

По залу снова загулял раскатистый смех, то дробясь на звонкие голоса, то переходя в густой басовый ропот.

— Кого мажешь-то? Кого? — взвизгнул вдруг Аникей и забарабанил тупыми короткими пальцами до столу. — Не надейся, что от твоей грязи на нас брызги полетят! А если какой ошметок и попадет — у нас есть чем утереться! Или, может, ты скажешь, что мы работали для вывески, а ты сном-духом ничего не ведала, одной пустышкой питалась? А кто деньги за высокие надои получал? Или ты брезговала ими, обратно в колхозную кассу сдавала? Не жгут они тебе руки-то?

— Жгут, Аникей Ермолаевич! — стонуще, почти со всхлипом выговорила Авдотья и рванула со своих плеч шаль, точно она давила ее. — Ох как жгут! Сроду бы я и вашу дополнительную оплату не брала, и подарки ваши не получала!.. Надену вот на себя платье, что в премию мне колхоз дал, и моченьки моей нет. За обман ведь оно подаренное! Ворованное! На кусочки бы изорвала, не то что!..

— Ты все же думай, что твой язык без костей мелет! — Ворожнев опять попытался остановить Гневышеву. — Не забывай, что и твой Степан не за геройство в тюрьму сел, а тебе можно бы и покороче язык высовывать!

Попрание ответило на эти слова новым взрывом возмущении:

— Закрой свое хлебало, Никишка! С кем ты себя рядом ставишь? С кем?

— Вошь ты но сравнению со Степаном! Вошь кусачая!

— Ишь завертелся, как под ним огонь развели! Авдотья потемнела в лице, но переждала шум и тихо досказала:

— Может, вы и одну меня в грязи вываляете, — кто знает!.. Грязи вам не занимать — сами в ней по уши сидите… Я, конечно, скрозь виноватая перед всеми, в чем и каюсь… Но больше я носить этот камень не буду! А ежели ты, Аникей, останешься опять нами командовать, то я тогда совсем уйду из доярок!..

— Хоть завтра уходи, слезы лить не станем! — вынырнул рыжим подсолнухом среди черных голов кладовщик Сыроваткин, но на него так зашикали из передних рядов, что он снова прилип к стулу.

— Я уйду — вам радости тоже не прибавится! — задыхаясь, выкрикнула Авдотья и, покинув трибуну, пошла к двери между расступившимися колхозниками. У самого порога она обернулась, сверкая полными слез глазами. — Окромя ведь того, что вы с первотелок молоко на других коров зачисляли, сколько молока вы на бумаге надоили, сколько на телят да на поросят списали — один Шалымов знает, да сроду не скажет!.. И не одна я из доярок со стыда горю — придет время, и у других совесть закричит!.. А что насчет Степана моего тут сказали, так я мать его детям и от него никогда не отрекалась и не отрекусь ни за 'что, хоть на куски меня режь!.. Для кого он, может, и последний человек, а что до меня — так я лучше его людей не встречала!..

Она шагнула не к выходу, а назад, в самую гущу собрания, вошла, растворилась в народе, как волна, выплеснувшаяся на сухой берег.

Ксения видела, как Авдотье жали руки, трясли за плечи, кричали что-то, словно каждому хотелось дотронуться до нее, согреть улыбкой, взглядом.

«Я должна что-то сделать сейчас! — лихорадочно соображала Ксения. — Я не имею права молчать! Но что мне сказать? Что?»

— У нас тут на собрании присутствует представитель районного комитета партия, — неожиданно услышала она властный голос Егора Дымшакова, и этот голос заставил ее приподняться за столом. — Пусть она после всего, что мы тут слышали, скажет — можно ли такого человека терпеть дальше на посту председателя? Есть ли у райкома свое мнение на этот счет?

«Я не должна ставить под удар авторитет райкома! — сказала себе Ксения и, упираясь сжатыми кулаками в стол, внимательно всмотрелась в насторожившиеся, за-стывшио лица. — Они ждут, что я отзовусь на их желание. И если я скажу им то, что они хотят, я не только спасу престиж райкома, но и сделаю его более авторитетным!»

— Районный комитет партии, товарищи колхозники, не собирается вам навязывать свою волю, — тихо проговорила она, сама не узнавая в душной, гулко бьющей в уши тишине своего измененного волнением голоса. — Мы можем вам порекомендовать того или иного председателя, по последнее слово здесь принадлежит вам, и только вам! Что яге касается лично товарища Лузгина Аникея Ермолаевича, то я должна сознаться, что райкому совершенно не были известны те возмутительные факты, которые вскрылись на сегодняшнем собрании, и я полагаю, что райком сделает из этого выводы и займется серьезной проверкой…

Неожиданно шквально обрушились аплодисменты, по спине Ксении пробежали щекочущие мурашки, и она вдруг почувствовала, что какая-то неведомая ей до сих пор сила словно приподняла ее, наполнила жгучей радостью. Но не успела Ксения досказать то, чего ждали жадно устремленные на нее требовательно горящие глаза, как за ее спиной кто-то закричал со сдавленной хрипотцой, по-дурному, как курица ночью… Ксения испуганно обернулась, еще ничего не понимая, и в ту же минуту увидела, что Аникей Лузгин судорожно скребет руками по столу. Вот он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, попытался приподняться и встать, но вместо этого ухватился за край красной скатерти и потащил ее на себя вместе с графином. Не сразу догадались, что ему плохо, и, лишь когда полетел со стола графин и вдребезги раз-силен о каменные плиты, истошно завизжали бабы. У кого-то на руках заплакал грудной ребенок, зашелся в крике. Никто не успел поддержать Лузгина, даже сидевшие рядом с ним, и он, захрипев, вдруг стал медленно сползать со стула и рухнул на пол…

Началась невероятная суматоха, все кричали и не знали, что нужно делать. Нашелся один Никита Ворож-нев. По-медвежьи грубо растолкав и расшвыряв сгрудившихся возле упавшего председателя людей, он перевернул его на спину, приподнял и рванул за ворот рубахи.

— А ну, живо все отсюда! — коротко приказал он. — Да окно раскройте — воздух дайте! Сыроваткин, слетай за медицинской сестрой! Чтоб одна нога здесь, другая там!.. Шалымов, пошли кого-нибудь за подводой или лучше сам беги!..

В луже воды из разбитого графина он смочил носовой платок, положил на лоб Аникею. Увидев стоявшего рядом Дымшакова, поднял на него мутные от злобы глаза:

— Добился своего? Можешь радоваться! Довел человека до смерти! По за него я и тебе жизни по дам… Ты еще за решетку сядешь по закону!..

Не отвечая, Дымшаков пристально смотрел на запрокинутое лицо Лузгина. Оно блестело от пота, но не было бледным, чуть отвалившаяся нижняя мясистая губа открывала плотно стиснутые желтые от табака зубы. Дышал Аникей ровно, как будто глубоко, крепко спал.

Заметив, как тревожно расхаживает по опустевшему клубу Ксения, вскидывая беспрестанно руки к вискам, Егор вдруг потерял интерес к лежащему на полу Лузги-ну и подошел к ней.

— Удивила ты меня сегодня, сродственница! И, не буду скрывать, порадовала, — тихо сказал он, трогая ее за рукав костюма.