Виктор Козько - Но Пасаран

Любил солнце. С рассвета и до заката пас на небе то солнце. Вечно коптил на костерке стеклышки, чтобы сподручнее было следить за солнцем. Сегодня коптит колбасу и следит, чтобы вовремя открывался винный отдел в магазине. Простой советский работяга. Хотя и не такой уже и простой. Совсем не простой. В отличие от Цыгана никогда не сидел, но тюрьма по нему, ох, как давно уже тоскует, плачет. Заждалась его тюрьма. Только он никогда не сядет. Потому что, как говорят, он вор в законе. Сажать его Никак нельзя. Боец мясокомбината. Нет, не тот боец, что при погонах и с ружьем на страже и охране, как некогда был на страже и охране солнца. А тот, что бьет на мясокомбинате скотину, из убойного цеха. Вот потому и сажать нельзя. Кто работу справлять будет? Не мы же с вами. Его законное место не на скамейке подсудимых, а на Доске почета, где он и находится.

Юрочка Протуберанец и организовал нам этот царский стол на берегу копанки. И второй стол там, в хате Данилюка, он тоже организовал. Никто другой не смог бы организовать.

Я, стыдно и признаваться, учитель. Что это Такое в наши дни в моей родной Белоруссии, разъяснять не буду, каждый знает сам. Скажу только, что половина учителей, с которыми я сеял после пединститута в школе разумное, доброе, вечное, перешли сегодня на другую ниву, добывают себе хлеб с маслом на мясокомбинате. При моей зарплате и нынешнем дефиците я не смог бы выставить и бутылки чернил в прямом и переносном смысле.

Фимка Бухман — профсоюзный бог нашего депо. Гол, как и положено более-менее честному младшему подручному бога. Но как любой профсоюз­ный бог наших Дней, он все же может человека похоронить. Чего-чего, а этого у него не отнимешь. При жизни почти пустое место, а как погребальная команда незаменим. Правда, опять же не зримо-грубо — рублем и продуктами, а больше увеселением: бесплатной квартирой на тот свет, оркестром, венками и напутственной речью. «Спи спокойно, наш товарищ и брат, а мы уж тут за тебя...» И сегодня Фимку хватило только на гроб, венки, ленты и оркестр. Протуберанец же среди бела дня, не прячась, на машине вывез из мясокомби­ната чуть не половину спецхолодильника.

— Что я им, фраер? Не могу взять на поминки лучшему другу у того парня дичи — лосятины, соломки.

Вино тоже завезли по его кивку, машиной, с консервной базы, в трехли­тровых стеклянных банках. Вино местного производства, мерзопакостное, мальвазия, одним словом. Но краденому коню тоже в зубы не глядят. Заку­сываем зато по-царски, вернее, по-министерски, как те парни. Первый раз в жизни, и то на поминках, ем копченую, вяленую и запеченную дичь. Соломку жру, хоть и мальвазию пью. Жизнь прожил, а думать не думал, что на свете есть такая вкуснятина. Неприлично так жрать, поминки все же, но припал и отпасть не могу. На своем горьком опыте начинаю теперь понимать, что такое кормушка и почему от нее тех, кто уже с ногами в той кормушке, за уши не оттянуть. Свинья она и есть свинья. Грешен человек, грешен и слаб. Тут бы и в рот ничего не должно лезть, кусок поперек горла должен стано­виться, драть горло, а я присосался и наяриваю, только нос вприсядку идет. И прочь, прочь все доброе, разумное, вечное. Вам — доброе, разумное, вечное, а мне — телятинки, мне — севрюжки с хреном.

Соломка — клянусь, мало кто и знает, что это такое. Объясняю, ничего общего с соломой. Совсем не та мякина, что всю жизнь считал за колбасу и мясо. Копченая вырезка из соответствующего места дикого кабана. И под эту царскую закусь и мальвазия — руб десять бутылка, пьется, как за пять два­дцать. Мы уже одну трехлитровку опорожнили. Пьем гранеными стаканами, по полной.

— Но Пасаран. Но Пасаран. Но Пасаран.

До дна полными стаканами пьет вместе с нами и Волька Драник, и Борька Шнобель. Борька — тот самый городской заглавный, который заста­влял меня есть яблоко. Сегодня он знаменитый в нашем городе пропойца и музыкант, баянист городского Дворца культуры. Кличкой Шнобель пометил его еще в детстве Данилюк. И Борька сейчас, хотя мы знаем наизусть и сами, рассказывает, как это было, будто о подвиге или высокой награде рассказы­вает.

Городские перевстретили Данилюка там же, где и меня. На перекрестке улиц Интернациональная, Ленина и Советская. Поприветствовали:

— Христос воскрес.

И он им ответил:

— Воистину воскрес.

Была как раз Пасха, праздник, который мы уважали. В Христа, конечно, как ни в бога, ни в черта, ни с нашей, ни с ихней стороны никто не верил. Но была радость и вера в надежность и доброту пасхального яичка. Входила в силу весна. И все дети были похожи на молодого Христа-нигилиста, Христа- язычника. Как весенняя трава, разбуженная теплом, за белый вихор выхва­ченная из земли солнечным лучом после долгой зимней спячки, все они радо­вались солнцу, поклонялись солнцу, были свежевымыты и улыбчивы, а оттого, казалось, и нарядны, как то же пасхальное яйцо. Некрещеные Христосики-нигилисты с улиц Интернациональная, Советская, Ленина. Христосик-нигилист с Марса — окраинной городской свалки. А все вместе — новоя­вленные Понтии Пилаты, ищущие Христа, чтобы немедленно распять его.

— Говоришь, воистину воскрес? — переспросили интернационалисты-ленинцы.

— Говорю, воистину воскрес, — не моргнув глазом, подтвердил Христо­сик с Марса.

— Ну что ж, это мы сейчас посмотрим.

Ему бы руки в ноги. Ничто ведь не мешало, как мне. Ноги в руки да по молодой траве ловкими молодыми ногами, да мимо садов в весеннем цвете­нии, по цветам мать-мачехи, что желто бежали вдоль заборов. Сквозь запоры и завись запахов и ароматов. Или уж, эх, раззудись плечо, разойдись рука. Носы же у всех Христосов и Понтиев из одного материала и юшка одного красного цвета. Вот бы на Пасху и расквасил эти носы, пустил кровянку. А он, как к земле прирос, стоял и улыбался.

— Воистину, воистину воскрес.

Все правильно, хоть и сильный, но медленный, даже мешковатый. Зло­сти в нем настоящей не было. На дело с ним идти, в драку лезть надо сначала разогреть, раскочегарить хорошенько его, побить, и прилично, лучше на его же глазах врезать тому, с кем он водится. Тогда и он что надо. Такой вот он был, хотя и ходил у нас в предводителях. А на Интернациональной его заставили пахать носом землю. Катить пасхальное яйцо носом три километра по песку и на коленях. Тогда яйцо будет совсем его.

— He-а, не будет оно совсем моим, — сказал Но Пасаран. — Три кило­метра я не смогу. Три километра по песку и носом, да еще на коленях. Не-а, это невозможно.

— Возможно, — обнадежил его все тот же заглавный, что позднее бро­сил мне под ноги огрызок яблока. — Не спеша, по холодку, не вспотеешь даже.

— А ты сам сумел бы хоть и по холодку? Сам бы ты сумел прокатить и не вспотеть? — быстренько повернулся к заглавному Данилюк.