Виктор Козько - Но Пасаран

— Христос воскрес.

— Воистину воскрес.

Умри и будь.

И не было побежденных, и не было победителей.

Кто не добрал тут, получил свое дома. В избах всем воздали по заслугам. Всех уравняли отцовские ремни и веревки, материнские платки и подзатыль­ники: за порванные учебники, за истерзанные и окровавленные рубашки, за разбитые носы — чтобы впредь били других и не давали бить себя.

Но Пасаран разошелся, дошел до кондшщи, оторвал от столбиков возле забора скамейку, ладную, покрашенную в красное, как пасхальное яйцо, доску. И размахивал той доской, будто красным флагом. Хотя, кажется, никого не задел, к нему просто боялись подступиться.

Сломали оба маленьких крестика на воротцах при церкви, что стояла на бойком перекрещении трех улиц. Старая, заброшенная, затоптанная разби­тыми улицами церковка, неизвестно для кого и зачем сохраненная. Все послед­ние годы она больше умирала, чем служила. Понимала неизбежность и неот­вратимость умирания, но все еще на что-то надеялась, кого-то ждала, потому и сошла с глаз долой, спряталась среди купно и высоко растущих тополей и осокорей. Одним только голубым крестом на маковке прорывалась к божьему свету, в голубизну неба. Она давно, похоже, потеряла язык и голос. Молчала днем и ночью, подслеповато щурясь с прохлады тополиной тени на каждого, кто ни проходил мимо. И, наверно, никого не узнавала. Никто не узнавал и ее. Кроме редко-редко пробегающей здесь какой-нибудь дореволюционной ста­рушки из деревни. Старушка та придерживала шаг, как лошадь сбрую, вскиды­вала клунки, сетки, вспоминала что-то, видимо, молодое, потому что прихора­шивала ржавый плюш жакетки, поправляла платок, творила крест и кланя­лась. Церковь благословляла ее строгим и печальным молчанием. А тут она вдруг, словно признала кого-то, показала себя, подала голос. В церкви кто-то ударил в звоны.

Вот уж воистину: Христос воскрес.

Колокольный звон достиг неба, обринулся на землю. И был он неожи­данно чист, звонок и юн.

Обе воюющие стороны бесславно бежали.

Свинья опоросилась. Принесла двенадцать поросят.

Шнобель, размахивая сброшенной с плеч, разорванной надвое белой сорочкой, отвел свои войска. Но Пасаран, не выпуская из рук красной доски, свои.

Война только начиналась. Будущие сражения грянут еще впереди. Мы уползли на свой Марс зализывать раны.

— Ну, за то короткое слово, что пишут дети на заборах. За мир! Что отцы не допили, то мы допьем, — говорит Шнобель и, опрокинув стакан с мальвазией, продолжает: — Мы бы вам тогда навешали. Все же свои стены помогают. Но эта церковь, эти звоны, этот поросячий визг. А тут еще Но Пасаран меня выключил. Прижал и как врезал щелбана, так я и потащился, ушел в отпад. В школе два года в одном классе никак не могли мне втолковать, что земля круглая и вращается вокруг своей оси. А тут сразу усек: круглая, вращается. Крутится земля. Вокруг солнца крутится и немного вокруг меня. Вот так, учитель, объяснять надо, — обращается он непосредственно ко мне.

Я молчу, и не только потому, что хотя и преподаю географию в школе, не знаю, а действительно ли она крутится. Моя война и вражда со Шнобелем кончились. И земля, если мы с ним сошлись в одной ее точке, в бывшей штаб- квартире, где вызревали наши планы войны против него, наверно, все-таки на самом деле круглая и крутится. Хотя это еще все не для нас, не для нашего городка. Для нас земля все еще квадратная или имеет форму чемодана, дер­жится на семи столпах, а столпы те на слонах. Слоны нам и втолковывают, на чем держится, по их понятию, земля.

Но сегодня мне не дает покоя, раздирает на части то короткое слово, за которое только что поднимал стакан с мальвазией Шнобель. Мирный ли я? Мирны ли мы все, что собрались сейчас здесь? А если еще короче и яснее: один из нас, сидящих тут, подлец и предатель. Знает ли, что такое мир, измена? Кто же это?

Мы выясняем это вот уже тридцать наших мирных лет. И потому, хотя и всегда вместе и, кажется, всегда в мире и согласии, справляем вместе празд­ники и поминки, воруем и пьем, ненавидим в душе и подозреваем друг друга. Мы незаметно превратили для себя день в ночь. Как та далекая, пропитанная болью ночь, когда мы в детстве пили ворованный самогон, так пропитан, закупорен подозрительностью каждый новый наш день. Подозрительность у нас уже в крови. Она словно всосана нами вместе с материнским молоком. Мы боимся глянуть друг другу в глаза, когда трезвые, боимся лишнее сердечное слово сказать, поступить по душе. Как бы в каждого из нас той черной ночью вошел кто-то черный. И душит, и гнетет. Кто же это или что?

Шнобель тут не в счет. Сегодняшний наш друг — старый наш враг. А враг, как известно, не может быть предателем, не может предать того, против кого воюет. И не было, не было его с нами в ту ночь здесь, когда зарождались наши великие победительные планы, зрела измена. Он был по другую сторону баррикад. Оправдан подчистую. Не виновен.

Не виновен потягивающий мальвазию вместе с нами Фимка Бухман. Стар­ший внук того самого заокеанского Дядюшки Сэма, что будоражил нашу улицу: «Бабы, тр-рапки, кор-равки». Фимка Бухман теперь тоже наш человек. Он свояк Но Пасарана. А тогда, тридцать лет назад, ни для нас, ни для Шнобеля его вообще не существовало. И для тех, и для других он был, в лучшем случае, просто обрезанчиком. В нашей войне нейтрален, потому, конечно, особо бит. Но в секреты не посвящен. Не виновен.

Волька Драник?..

Трудный случай. Тут сразу не скажешь ни да, ни нет. С одной стороны, безусловно, нет. Хотя бы потому, что она девчонка, женщина. А война — удел мужчин. Но вот этой безусловной ясности и определенности я больше всего и боюсь. Между «да» и «нет» в наши дни стерты все границы. Размазано «да», уничтожено «нет» одним коротким: надо. Надо, Федя, надо... И нет уже ни матери, ни отца.

И если серьезно подойти с другой стороны, Волька была внучкой старой Дубашихи. Одним этим все сказано. Дубашиха — ведьмарка. А нечистой силы мы в своих рядах не терпели. Чистоту своих рядов блюли свято. Ко всему, она еще была и дочерью очень и очень опасного человека. Такого опасного, что само имя его на нашей улице было запретно произносить вслух.

Он пропал, сгинул с нашей улицы так, будто нечистая сила его прибрала, та же старая ведьмарка Дубашиха отправила на шабаш нечистой силы, с которого он не вернулся. Не пожелал вернуться. Перекинулся сам в ведьмака и волколаку. В ведьму перекинулась вместе с ним и в ту же ночь его жена. И тоже исчезла. Бабушка — ведьмарка, дочь ее — оборотень, отец — волколака. Кого же, спрашивается, они могли породить — только ведь нечистую силу.

И Волька была для нас живым воплощением той нечистой силы.

Это все еще с другой стороны. А была ведь и третья. Самая запутанная и сложная. Нечистая-то она нечистая, но все же сила. А силу мы уважали. Нас в ту пору к этой нечистой девичьей силе уже тянуло, как к потаенному и запрет­ному. Волька же и сама чертиком крутилась меж нами. И не только меж нами. Знавалась она и с другой стороной, с которой мы вели войну. Стакнулась и с самим Шнобелем. Разведка наша даром хлеб не ела. Не одно поступило донесе­ние: видели Вольку со Шнобелем. Но и к Данилюку ее тянуло, и к Володьке Цыгану, и ко мне она не оставалась равнодушной. Вот какой многоугольник.