Виктор Козько - Но Пасаран

— Не надо, Цыган, не надо. Хуже, чем мы есть, нам уже все равно не стать.

— А вот за это ты. Шпион, молодец. Вот про это и я хотел все время сказать, но не смог... О господи, наш Шпион — учитель. — И Цыган захохотал и заплакал трезвыми крупными слезами. — Все мы здесь запроданные. Все. Где пистолет? Где наш пистолет? Он где-то же лежит. Ждет нас. Есть пи­столет.

— Эй, вы там, у дуба. Пропойцы, на ногах еще держитесь?

Это шумели нам с поминок нашего друга. Голоса были тоже пьяные. Мы поднялись.

— Надо здесь прибрать, — сказала Волька.

— Не надо. Пусть останется птичкам, — не позволил Цыган. — Может, среди тех птичек будет и его душа.

И мы пошли.

Гроб с телом Данилюка выносили из избы и несли дальше, по двору до машины и следом уже за машиной шестеро. Не сменно, на всем протяжении улицы. Несли известные всему городу пропойцы и алкоголики, за исключе­нием одного — учителя. Но что больше всего поразило улицу, оскорбило даже

— шестою была женщина. Волька Дубаш-Драник, та самая, которая переб­рала в городе всех мужиков. Не хватило, съехала в другой город — больший.

— Она. Та самая, на которой он и надорвался, — шептались старухи. Их оскорбляло совсем не то, что Данилюк именно на ней надорвался. А то, что гроб вместе с мужиками, несла женщина, так здесь не принято.

— Куда только жонка глядит?

— А жонка — евреечка. Нехристь.

— Ай, и он тоже... Хватила она с ним. намучилась. От горелки сканал.

— От горелки. Она не одного с этого света свела.

— Отпил мозги и помер.

— А еще от книжек. Ссушили голову книжки.

— Бабуля, не сыкай мне в спину, — поправляя на плече словно враз потяжелевший гроб с телом друга, остановил пересуды Цыган. — И чтобы запомнила и другим передала. Помер он не от бабы и горелки и не от книжек, а от мировой революции. Усекла, плесень? Помер от мировой революции!

— Усекла, родненький. Усекла. Ты так хорошо объяснил мне. От миро­вой революции. А как же. Мы все от нее помираем.

— Гляди ж, старая.

И на минуту, пока выбирались из хаты, пока их не пропустили двери, установилась тишина. Только шаги, шаги, топот и шарканье ног. Шестеро несли свою ношу. Детство, молодость, зрелость — жизнь, Груз был нелегок. Грузен был сам Данилюк. Громоздок и неуклюж сработанный под него гроб. Но никто из несущих не подавал и вида, что ему тяжело. Они шли, не сгибаясь, не вихляя ногами, прямые, как гвозди или, скорее, как шпальные костыли. Прогибались, стонали и гудели только половицы под их ногами в избе, сенях на крыльце. Заплакала медь, заголосили трубы оркестра. И в этом медном металлическом голошении никто не услышал, как все они в один голос про­скандировали:

— Но пасаран!

Нависшие над забором ветви яблонь коснулись гроба. Одна из яблонь не выдержала и одарила покойника яблоком. Наливная антоновка сорвалась с ветки и легла на подушку возле самого лица. Если бы Но Пасаран способен был открыть глаза, он бы увидел его и мог откусить.

Плакал оркестр, пускали слезу и люди, роняла листья яблоня.

Они шли.