Виктор Козько - Но Пасаран

— Нет, ни тебя, ни себя, — ответил Данилюк. — Над нами уже другой суд.

— Тогда пошли к ручью. — Она вскочила на ноги. — Только к ручью, слышишь? Только к ручью.

Но перед тем, как отправиться к ручью, они наведали свое тридцать лет назад зажженное огнище. Волька и сейчас потребовала разжечь костерок и минутку, одну только минутку посидеть возле него, как тогда, но обнявшись.

— Согреться надеешься?

— Мне и так с тобой не холодно. Неужели не понимаешь?

— Понимаю. Потому и прочь отсюда. Кина не будет. Кинщик пьян. Пошли, и быстрее.

Разжигать костер Данилюк отказался наотрез. Они только заглянули в бывший колодец, посмотрели на затянутую ряской черную воду, из которой на них зыркнула толстая и зеленая, под цвет ряски.лягушка с большими, крас­ными, навыкате глазами. Под светом другой спички постояли на бывшем пепелище. Спичка догорела до конца, обугленно скорчилась и, остывая, выпрямилась, когда в ней уже исчез и жар.

— Вот так и с костром нашим, — сказал Данилюк. — Погас и погас.

— Какой же ты жестокий, что только время с тобой сделало. К ручью-то пойдем?

— К ручью сходим. Последний раз...

— А чем это несет так? На весь белый свет вонища, — спросила Волька, едва они сделали первый шаг от былого своего огнища.

— А ты что, раньше не чувствовала?

— Когда раньше, в детстве?

— В детстве этого не было. Чуть раньше. Там, в окопчике. И под дубом возле качелей.

— Там другой был воздух.

— Ветер потянул. Скоро утро. Ветер еще слабый. Может, не пойдем? Когда совсем проснется ветер, мы будем уже дома, Волька. Будем дома. — В голосе Данилюка было что-то такое, что вынудило ее остановиться.

— Но я хочу, Яночка, прежде чем проститься нам с тобой навсегда, посмотреть на тот ручей, на ту воду. А вдруг я все еще там. Пошли, пошли.

Уже через сотню шагов вонь стала нестерпимой. И теперь уже Волька хотела повернуть назад. Но Данилюк не позволил:

— Раз пошли, так уж до конца. Тут недалеко. Метров пятьдесят еще, поляна — и ручей.

Они дошли до него. Ручей был. Но лучше бы его не было. Зловонная маслянистая жидкость, ежесекундно кряхтя и пульсируя, словно это было нечто живое, тот самый вужик, которого некогда Данилюк вместе с ребятами убил. Убил еще до захода солнца, и вот теперь в ночи он трупно разбух, набряк, разросся до гигантских размеров, вытянулся и ожил. Й дышал сейчас, как стоглавый змей, огненный дракон.

— А ты не ошиб.ся, это тот самый ручей? — шепотом спросила Волька. — В этом ручье я когда-то была?

— Я в нем был, — также шепотом ответил Данилюк. — Прятался от шершней. Я и сейчас в нем... Но он был чистый, ты веришь?

Волька передернула плечами, сжалась. А Данилюк неожиданно с шепота сорвался на крик:

— Чистый, чистый! Он и сегодня чистый. Ты слышишь?

— Чистый, чистый, Яночка. Ну не надо, не кричи. — И она кинулась ему на шею, как час-полтора он к ней там, в окопчике. — Ты чистый. Пойдем, бежим отсюда. Зачем ты меня, глупую, послушался. Не всегда женщину надо слушать.

— Ты хитришь со мной. Ты всю жизнь хитрила. Посмотри, все до последней песчинки на дне видно. И песок, как золото, чистый и тяжелый. И бокоплавы по нему, видишь, ползают. И жук-плывунец, видишь, видишь... То шершень ожил, который за мной гнался. Я убил его тогда. Он в воду упал. А вода живая. И он ожил. Только не смог выбраться, в жука-плавунца оборотился, доброго толстого жука. И рыбки там плавают, окушки, пескарики дышат. Смотри, а это ведь ты. Посмотри на себя, какая ты была. А тот хлопчик вихрастый — это же я. Дай руку, и мы пойдем.

Данилюк протянул Вольке руку и, не дождавшись ее руки ступил в ручей по колено погряз в зловонной жиже.

— Идем же. Нам только ручей перейти. А там, видишь, небо какое синее солнце какое ясное. И коровы наши пасутся...

— Янка, Яночка! — закричала Волька. — Остановись. Вернись. Ты нады­шался смуродом и отравился. Ты по колено... От этого уже и не отмыться... Это же не вода..

— Что ты сказала? Договаривай. Я что, сумасшедший по-твоему? — Он опустил протянутую навстречу ей руку, скрипнул зубами и забормо­тал: — Нет, нет. Это все вокруг сумасшедшие, один я... Нет! Нет!.. Что ты сказала? Кто пьяный? Я по одной дощечке могу. Я... Все могу. А ты... Кто ты такая? Кто ты такая? Ты чистой воды боишься. А если нет, иди ко мне. Не хочешь, боишься. Ты дочка врага народа — вот кто такая. И ведьмарка» -Род твой такой. Вот почему ты и со Шнобелем. Я все понял. Я давно уже все понял. Хватит, хватит... Нет и никогда не было меня. И тебя никогда не было. Ты слышишь, никогда не было и не могло быть. Вот такая любовь. Вся до копейки...

Про эту свою любовь всю до копейки рассказал мне на следующий день сам Данилюк. Все до последней копейки рассказал. И про полную луну и ночь, про тени и звезды-знички, окопчик-бруствер, качели, наш храм-хату, наше старое, огромное некогда, на всех марсиан огнище. Но теперь оно, как шагре­невая кожа, съежилось до костерка-тепельца на одного. Про то, что было у них с Волькой под качелями, рассказал. Все...

Но. оказывается, совсем не все. Ни словом не обмолвился о ручье — фекальных стоках мясокомбината, огромных копанках, куда больше Дубашихиной, нечистот. Обо всем этом мне говорила вчера, когда Данилюка не было уже на белом свете, сама Волька.

— Куда вы только смотрели. Он же сумасшедший. Ему все время чуди­лось, будто кто-то за ним гонится. У него мания преследования. Чудился топот всадника.

— Это какого еще всадника, Волька?

— Откуда я знаю, какого всадника. Местного, медного? Ему что хочешь может причудиться. Екатерина Вторая и Иван Грозный, какие-то железные кони.

— Какие кони? — добивался я своего, потому что мне надо было знать точно. За этим стояли моя собственная тревога и боль.

— Не знаю. Говорю, что ему все может причудиться — Исус Христос и Карл Маркс. Только подошли к огнищу, он: кони скачут, кони скачут, дого­няют. Лягушку увидел: вот они уже здесь. Сумасшедший, одним словом...

Вот про это безумие, про коней мне Данилюк тоже ничего не сказал. Странно получается. Если Данилюк сумасшедший, то и я тоже. По словам Вольки, все мы, получается, сдвинуты.

Но все ли рассказала мне Волька? Что утаила она? Что утаил Данилюк? Что-то было еще между ними, так я думаю сейчас. Должно было быть. В самой что ни на есть настоящей правде — всегда самая настоящая, хотя, может, и невольная ложь. Только что я сказал: Данилюка уже нет на этом свете. Правда и ложь. Нет его на этом свете, но останется он всегда только на этом свете. Где еще есть такой свет, живой или мертвый, в котором он мог состояться и быть, как ни на нашем, самом благословенном из благосло­венных.

Было, было там у них, у Данилюка с Волькой, что-то еще. Потому что Данилюк, придя после той ночи, завалился в кровать и больше не поднялся. И умер в полном здравии, твердой памяти и ясном уме. Это я свидетельствую как очевидец, минута в минуту принявший его смерть. Только ведь умер он раньше, прежде чем пришла за ним его смерть. Там, в лесу, в нашем храме, на лобном месте эпохи. Кровь притягивает кровь.