Виктор Козько - Но Пасаран

— Чего кричишь, малец, мы не такие уж и страшные, — на него напол­зали чьи-то усы, не совсем буденновские, не такие пышные, но тем не менее знакомые и дорогие. Усы ободряюще и ласково смеялись. Он увидел краешек витого желтого погона, ему показалось, желтого, а на самом деле погон был серебряный. Увидел военную фуражку, под нею слегка простроченное оспой доброе лунное лицо и задрожал, теперь уже не только сердцем, но и телом.

— Я не боюсь, товарищ Сталин. Я ничего не боюсь. Я не убит и даже не ранен.

— Молодец! Оружие есть?

— А как же, товарищ... — Сон отошел. Но Пасаран понял, что ошибся.

— Молодец! Ты настоящий пионер, малец. А вот родитель твой отказыва­ется сказать, что у него имеется оружие. Может, ты знаешь, кто там еще не пройдет?

— Они не пройдут, — глухо выдавил из себя Но Пасаран.

— Они — это кто?

— Они — это они. Но пасаран!

— Ну-ну. Интересненько, интересненько. Но пасаран. А дальше, дальше? Вооруженное восстание?

— Почему восстание? Революция.

— Вот как! Молодец, малец. А это как?

— Просто.

— Просто, значит. Простенько. Значит, простенько. Свержение государ­ственного строя. А для начала захватить власть в городе. Так ведь?

— Так. Все так. Но не совсем. Совсем не так, — сказал Но Пасаран и заплакал.

— Ну чего ты плачешь, мой хороший, слезы льешь. Как не так? Давай вместе разберемся.

— Просто не так, — повторил Но Пасаран, плача. Всем телом чувствуя неотвратимость чего-то жуткого. Чувствуя страшную тяжесть, давление на это тело, его наготу. Наготу, хотя он был одет. И во все чистое, белое. Вечером только, всего несколько часов назад, он мылся с мылом. В бочке, согретой солнцем, летней водой. Мать дала ему чистую сорочку и исподники. — Но пасаран. Но пасаран, словно его заклинило на этих двух словах, бесконечно тянул Но Пасаран.

— Хватит тарабарщины. Будем называть вещи своими именами, мой юный друг. Как тебя зовут?

— Янка, Яночка — хотела броситься к нему мать, до этого безучастно сидевшая в темном углу под образами, как богородица, сложив руки.

— Молчать. Сидеть! — остановили ее усы. — Так где у тебя оружие?

— Нету у меня никакого оружия, — потащил на себя дерюжку Но Паса­ран. Он, кажется, и не плакал уже. Его корчило и било.

Усатый оставил Но Пасарана, внезапно потеряв к нему всякий интерес, словно никогда не подходил к нему, ничего не говорил и не спрашивал. Подо­шел к отцу. Тот сидел возле матери на деревянной скамье, похожей на канапу со спинкой из брусков, сбитых крест-накрест. Скамья была широкая, в две доски, видимо еще дореволюционная. Доски желтые, до костяного блеска отполированные поколениями Данилюков, что сменяли одно за одним на этой скамье, В окно меж лопаток отцу смотрел переспелый подсолнеч­ник, сверху уже вылущенный воробьями и синицами, хотя мать и повязала его марлей, берегла на семена. И сейчас казалось, что это человек, старуха в сером платочке незагоревшим белым лбом припала к оконному стеклу. С неба, помогая лампе, светила в окно такая же, как и вчера, полная луна.

В избе все было перевернуто вверх ногами. Все со своих привычных мест прочь — на просмотр подсолнечнику и луне. На досмотр чужим людям, кото­рые были сейчас здесь. Шарили по всем углам и под печью. Двое вжимались в табуретки, притулив их к косякам по обе стороны дверей.

— Где оружие? Тебе лучше сдать его добровольно, — обратился усатый к отцу

— Берите, пишите: сдаю добровольно. Я давно уже вам сдал добровольно. Вот мое оружие, — голос отца был лишен каких-либо красок, тусклый, как сусальная позолота на иконе. И сам он учернел лицом, в темной сорочке и штанах был похож на омертвелое, истертое древнее дерево иконы. — Вот мое оружие, — отец водрузил на стол того же темного иконного дерева два огром­ных кулака. — От своего отца получил, сыну передам по наследству

— Не валяйте ваньку. Не вы первый, не вы последний. У всех находили и у вас найдем.

— Нету, нету у нас никакого оружия, — застонала, забилась в углу под иконами мать, обретая голос. — Данила, будь мужчиной, скажи им.

— Найдем, не волнуйтесь так, гражданочка. Будьте уверены, все равно найдем. Но пасаран!

Оружие нашли. Обе винтовки. Старую кавалерийскую шашку. Все десять шашек тола. А сверх того, штык-тесак от немецкого автомата и трехгранный штык от русской винтовки. Немецким штыком щепали лучину, русским — притыкали двери в хлеву. А еще нашли артиллерийский, снарядный порох, гибкий и длинный, будто лоза. Человек в штатском, нашедший его, погляды­вая на Но Пасарана, довольно похлопывал себя пучком того пороха, как лозовыми прутьями, по белой ладони. А пистолета отыскать не смогли. Уса­тый, когда нес из сарая русский штык, мимоходом скрутил голову подсолнеч­нику И все время, пока находились они в избе, щелкал семечки. Классно щелкал, только лузга во все стороны летела.

Отца забрали и увезли. На прощание он уже со ступенек черного «воронка», заглянув в железную тьму машины, повернулся и успел крикнуть:

— Яночка! Заберешь утром, Яночка, мой инструмент на работе.

Отец Но Пасарана был плотником. И все, марсиане и городские, и жители окрестных деревень, люто завидовали его инструменту

Только Но Пасаран ни утром, ни вечером того дня и все последующие дни и годы за тем инструментом не пошел. Не пошел он по отцовской дороге в плотники. Поступил стрелочником на железную дорогу Стрелочником и закончил свой путь.

А свидетелями, понятыми при аресте и обыске Данилы были мой отец и отец Юрочки Протуберанца.

Юрочка Протуберанец подымает полный до края стакан с мальвазией.

Как ты, Шнобель, красиво сказал: что отцы не допили, то мы допьем Пусть же будет пухом ему земля.

Я жду, когда Протуберанец наполовину осушит стакан. Загадал Протубе­ранец отпивает ровно наполовину. Я спрашиваю у него:

— Почему, Юрочка, именно твой отец был понятым, когда арестовывали отца Но Пасарана?

Ничего не происходит. Протуберанец досасывает до дна свою мальвазию. Хукает, закусывает соломкой и только после этого отвечает мне:

Об этом. Шпион, я тридцать лет хочу спросить и тебя. Твой отец был вместе с моим. Ты не забыл свою кличку, Шпион? Почему именно тебя проз­вали тогда Шпионом? Не ты ли сам ловил тогда шпионов?

Теперь моя очередь молчать, тискать в кармане петушка-свистульку, которого я вчера вечером отыскал, перебирая старые вещи. Отыскал и долго не мог вспомнить, откуда он у меня, почему я его сохранил, не выбросил и никому не отдал. Вспомнил. Сиди спокойно, петушок, в кармане, не кукарекай.

Я пью мальвазию. Ох, и пакость же. Водой разведенная марганцовка. Об этом и говорю Протуберанцу:

— Ботинки у вас от нее не расползаются?

— Ботинки нет. А тело ползет. — Он закатывает штанину и показывает всем нам прихваченную злой лишайной багровостью ногу. — Псориаз — про­фессиональная болезнь работяги-«чернильщика». Весь нащ Марс поражен ею. Интеллигенция такой болезни не знает.