Виктор Козько - Но Пасаран
- Название:Но Пасаран
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:0101
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Виктор Козько - Но Пасаран краткое содержание
Но Пасаран - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Меня же в оконце кладовки Но Пасаран и всадил. Воткнул, как колышек в грядку. Поднял над головой, будто кота, я еще и мяукнул по-кошачьи. А он меня ногами вперед и пряменько в оконце. И то оконце как раз для меня, будь кто другой, ни за что бы в жизни не пролез. Я и то нос немного ободрал.
Но и в кладовке ничего употребительного для еды не было. Запах только противный, мышиный и кошачий. Одни бутылки с самогоном, заткнутые газетками и тряпочками. Я одну-одненькую только и прихватил, с газетным заткал ом. С тряпочкой противно было брать. Дубашихой, кошками ее несло от тряпочек.
А что делать с самогонкой, мы уже ученые были. Только из горла она противной оказалась. На самом деле, как прокисшая мышиная и кошачья моча. Но никто и виду не показал, что живую кошачью мочу пьет, никто заднего хода не дал. Похукали, похакали, вроде бы помогли себе и бутылку до дна, до капельки выдундили. Вот тогда Но Пасаран и сказал, что он может перевернуть землю, и не надо ему ни упорины, ни Архимедова рычага. Голыми руками возьмет сейчас и перевернет землю, столько в нем силы. И говорил он это без всякой хвальбы, ему вроде и стыдно было признаваться, что он такой сильный. Я не поверил, попросил, чтобы он, не сходя с места, показал свою силу.
Стукни меня по лбу кулаком. Только, чур, наполовину того, что можешь.
Он согласился стукнуть наполовину, уже и замахнулся, но вдруг взял и передумал:
— He-а, нельзя...
— Слабо, — начал задирать я его, задорить.
— Не слабо, а убить могу. Хотя и наполовину, а тебя могу насмерть. А насмерть мне тебя стыдно, грех. Я мурашку боком обхожу, чтобы не растоптать.
Ну и психанул же я тут, скажи мне до этого кто, что столько во мне злости, в жизни не поверил бы.
— Гад, сука ты последняя, пидер вонючий. Я мурашка тебе? Ты мною брезгуешь?
— Не надо, — сказал Но Пасаран, — не брезгую. И совсем не мурашка ты... Ты человек, потому и не могу я на тебя руку поднять. Просто так вот взять и ударить. Ты бы... ты бы хоть укусил меня.
И я его немедленно, не сходя с места, взял и укусил. И завизжал еще при этом по-собачьи, зарычал, будто кость грыз, а ту кость набежавший и более сильный пес у меня из пасти выхватил.
Я хлеб так не кусал. Я на сало так не кидался. Я сахара и конфет так в жизни не хотел, как захотелось мне тогда его укусить, донять его. И ненавидел я его в ту минуту, как фашистов и капиталистов, всех гитлеров и труменов вместе взятых, хотя до этого и любил Пекаря нашего. И в ту минуту тоже любил, перегрыз бы горло любому, кто только не так на него посмотрел бы. И одновременно ему же готов был в горло впиться. И впился б, но в последнюю минуту одумался: вопьюсь в глотку — зубов не расцеплю, пока он не кончится. А кончится, как же он тогда меня ударит. Боли мне хотелось. Боли его и своей.
И боль была во мне. Моя и не моя. Собачья какая-то боль. Та самая, наверно, от которой собаки воют на луну. Я видел, чувствовал эту боль и вокруг себя. Оспенно-гнойно светилась луна. Черно подыхали в темени ночи под нашими ногами травы. Исходили от боли на крик уже умершие, лишенные кровотока цветы. По ним плакал бубен в хате бабы Дубашихи, сипло голосила скрипка. Больно было на собственной свадьбе и дочери Дубашихи — Гельке. Не знаю, почему и как, но я чувствовал и эту ее боль, страх ее тела.
Готовые к безвозвратному уходу, немо прижимались к домам и заборам поникшие листом и ветвями, как птахи с перебитыми крыльями, деревья. И эта их растерзанность, покорность просто сводили меня с ума. Казалось, чтс самого так распяли и разодрали, разнесли. Я навсегда остался безмолвен v бессилен. Нет и никогда уже не будет у меня слова. Единственно, что дано v дозволено мне и всем нам,— это боль, боль, боль.
Я как бешеный стал от чужой и собственной боли. Я всем телом уже чуял тучу-смерть, что черным саваном закрыла полнеба. Я видел покойника. И тем покойником была сама земля, на которой, казалось, я так прочно стою. Она стонала и от этого моего стенания и от надвигающейся, готовой обринуться на нее и на меня черной боли. И мне хотелось боли еще большей, может, и потому, что у нас была такая заведенка: боль перешибать болью. Ударил, к примеру, ты ногу. Слезы из глаз. Но не мужское дело нюниться. Пока не начал сам себя жалеть, бей по второй ноге, для равновесия. Тогда хоть сквозь слезы, пускай собственной глупости, все равно улыбнешься. Желаешь ты того или нет, а голова сама вскинется — от боли, конечно — к небу, к небу устремятся глаза. То небо — самый лучший на свете целитель, лучший утешитель. Если оно на месте, если на месте солнце, то и тебя черт не возьмет.
Вот потому я и укусил Но Пасарана. Вгрызся не в горло, как в первую минуту злость меня повела, а в грудь. Зубами хватил самый сосок. Может, припомнил материнскую грудь, может, это совсем не злость меня навела. Дальше я плохо уже помню. Не знаю, больно ли было Но Пасарану, а меня так даже вырвало, как будто я его закусал до смерти.
— Теперь ты уже не отвертишься. Теперь ты меня уже ударишь. Кулаком по лбу. И на полную силу.
— Теперь как раз и нет, потому что злой. Не я, а злость моя будет тебя бить. Может убить до смерти.
Сошлись мы на простом щелбане.
Но и простой он был всем щелбанам щелбан. Шишка дулась прямо из мозговины. И я чувствовал, как из меня прут мозги, как они пухнут, подымаются, что тесто в деже. И все трогали эту мою могучую шишку руками, не могли поверить, что она от простого щелбана. Так что у меня и нос пошел вверх. Я даже загордился немного: вот какая сила у моего друга.
Злость прошла. Я снова был человеком. Я любил. Любил своих друзей, и первого из них — Но Пасарана. Любил землю и небо. Выть на луну меня больше не тянуло. Она была такая ядреная, желто-ласковая, хоть ты ее под голову клади или на хлеб намазывай. И какая музыка звучала на свадьбе в избе старой ведьмарки бабы Дубашихи, как пела и радовалась счастью молодых скрипка, как дробным маком рассыпались бубны, взявшись с забором и избой за руки, шли в пляс деревья и подсолнечники, что росли в огороде. И самому хотелось уже плясать.
— Ты, правда, мог бы перевернуть землю, — сказал я Но Пасарану. — Ты невозможно сильный. Я тоже не слабак. Но все равно землю, как ты, перевернуть не смогу. Пока не смогу... А хочешь, залезу снова в кладовку и принесу тебе самогонки.
— He-а, не хочу, — сразу же отказался Но Пасаран. — Очень она смердючая и... Но это позже, по дороге. По домам, хлопцы.
Но на том еще все не кончилось. Мы собрались уже расходиться по домам, как Но Пасарану захотелось помочиться. Он сорвал с моей головы кепку и помочился в нее. Ухватился двумя руками за угол Дубашихиной кладовочки, сунул между бревнами мою оскорбленную кепчонку, ни слова не говоря, повернулся и пошел.
Все просто офонарели. И от офонарения тоже принялись мочиться. В карманы друг другу, в кепки и просто друг на друга. Все, кроме меня. Я тоже, конечно, был офонаревший, но не сильно. Я знал, чувствовал, что сонным миром такой вечер не кончится. Что-то должно, должно случиться еще. Ну, голову кому-нибудь разобьем или из носа юшку пустим, у Дубашихи окно побьем. А тут чудо. Но Пасаран — богатырь. Я о такой силе только от деда слышал. Все произошло сика в сику, как рассказывал мне дед. Поэтому, когда Но Пасаран сорвал с головы у меня кепочку, я уже знал, что дальше будет. Будет чудо. И мне было жалко, что это чудо завершилось таким вот поганством. Никто не оценил, все бросились поливать друг друга. Вот какое у нас отношение к чуду. Молим бога, чтобы он нам послал это чудо. Пошлет, кладем на него с прибором.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: