Виктор Козько - Но Пасаран

А кепочку свою мне было жалко до слез, дома предстояла за нее хорошая лупцовка. За все чудеса надо расплачиваться собственной задницей. Но мне и в голову не пришло броситься с кулаками на Но Пасарана: хоть он такой силь­ный, а я ведь же покусал его, разозлил до непотребства. И мы с ним заодно, в одной шайке-лейке, по одну сторону, в одном лагере. Это, конечно, не Артек. Но если понадобится, мы и Артеку утрем нос. Вместе с Но Пасараном можно воевать. Вместе с ним можно не только этот паршивый городок прижать, но и на всамделишный Марс махнуть, покорить его.

Можно начинать мировую революцию, что так неожиданно почему-то застопорилась. На всей земле устанавливать царство коммунизма. Главный враг ведь известен, американский капитализм, какой-то Дядюшка Сэм. Вот его и надо брать за то самое место. Помарковать только надо, как океан переско­чить. Рабочие там, конечно, будут за нас, о неграх и говорить не стоит, они нас уже давно ждут не дождутся. Несознательных и зажиревших — немного при­пугнуть. Дядюшка тот Сэм в штаны накладет. Уолл-стрит разбежится. И Нью-Йорку полная хана.

Вот для этого-то и собрал нас Данилюк в ту ночь возле Дубашихиной копанки, как главных заговорщиков, ударный кулак марсиан. И мы сидели на берегу, осененные звездами, под светом двух лун: одна — в копанке, в воде, другая, где ей и положено, на небе, ершистые и натопыренные, словно ежики, готовые хоть на край света. Но Данилюк очень долго не выказывал этой своей главной цели. Вообще-то в этом смысле — выложить сразу карты на стол — он был какой-то слегка, а может, и крепко притыренный из-за угла пыльным мешком. Будто стеснялся сказать, что у него на уме, о чем он думает и чего желает. Мы сами должны до этого доходить.

Так и тут было: пыр-тыр, тыр-пыр. В Америке плохо живется рабочему человеку. А негру там совсем уже кранты. Всюду ку-клукс-клан и линч. Мы это знали и без него, что у нас, сердца нет? Мы за каждого угнетенного в мире готовы не только руку, голову на плаху положить, последние штаны и сорочку снять: носи на здоровье, наш черный брат.

У каждого из нас в тот вечер страшно болели ноги, будто собаки их рвали. Мы же к копанке бегли босиком, как, впрочем, и всюду бегали босиком. Лето ведь к концу уже надвигалось. Поизносились уже наши ноги. Близилась страш­ная пора, когда нам эти наши ноги отмывать будут. Жуткая, жуткая пора, сердце заходится. Ночь ведь уже была. Роса легла, да такая обильная и злая, будто кипяток, горячая. У каждого из нас ран и болячек за один только день по лесу — по шишкам, иголкам, корням, — как у римского гладиатора. Роса их распалила, словно уксусом или кислотой. От хаты еще ж орут: Петька, мать твою маковку, спать, завтра не раскатурхать будет. Ясное дело, негров и всех угнетенных любить куда Сподручнее днем, при солнце.

Живительнее стало, когда Данилюк сказал, что у него для нас есть новость и великая тайна. Но и тут, как только отлегло от ног, с той великой тайны великий пшик получился. Интересно наш Данилюк понимает тайны.

— Не скажу, — уперся он, как вол, на все наши уговоры. — Тайна — это когда знает только один.

— Чудак на букву «мы». Какая же это, к черту, тайна, когда знает только один. Двое — еще куда ни шло. А самая что ни на есть тайна — это когда ее знают все. Знают и никто не говорит. Все молчат. Охраняют тайну. Вот это настоящая военная сознательная тайна. Возьми, к примеру, нашу улицу. Все видят, что мы строимся. Все знают, что ни у кого.из нас лишней копейчины, чтобы купить леса, нету. И каждая собака знает, что лес тот мы крадем. Почему мы так вольно сидим сегодня до полуночи возле копанки? Где твой батька, Но Пасаран? Где твой батька, Протуберанец?

Но Пасаран промолчал, а Протуберанец буркнул:

— Там, где и твой батька.

— Вот видите, — подхватил я. — Твой батька, Но Пасаран, и твой, Протуберанец, пилят сейчас хвойки, воруют лес.

— Мой не ворует, — сказал Протуберанец, — чтоб ты знал. Мой просто так в лес пошел.

— Ага, твой просто так в лес пошел. Свежим воздухом подышать, на звезды поглядеть. И коника взял, чтобы и коник из кустов на звезды поглядел. И пилу, и топор на воз положил. Пусть проедутся, чистым воздухом подышат.

— Мой не ворует, — стоял на своем Протуберанец.

— Мой тоже не ворует, — отозвался наконец и Но Пасаран, но почему-то при этом оглянулся.

— Конечно, нет, — успокоил я их. — И мой не ворует. Ни-ни. Во, какая большая тайна, друг другу признаться не можем. Все знают. Но никто никому ни гу-гу. Ни лесники, ни уличком, ни верующие, ни партийные. Потому что тайна — настоящая. Так что и ты не ломайся и не корчи из себя черт знает кого, выкладывай свою тайну. А мы все вместе будем ее охранять, любить.

Тут Данилюк и меня обозвал чудаком на все буквы алфавита, а впридачу еще и ласково чудиком на одну уже букву «мы». На что я даже не обиделся. Тогда он сказал:

— Нет, ты не чудик, ты просто дурак.

Я и это проглотил молча. Потому что знал: правда — за мной. Знал, что теперь так думают и все остальные, потому и молчат. Я их убедил. Я снова обошел Но Пасарана. И он это понял:

— Нет, ты не простой дурак. Ты дурак большой и умный, настоящий, как и твоя правда. А это куда хуже, чем просто дурак.

— Хуже так хуже. — Я все же не выдержал, обиделся. — Выкладывай тайну, а нет — пойду спать. У умных дураков крепкий сон.

— Хорошо. Скажу тайну. Но не ту, большую, главную. Маленькую, которую должны знать только мы. Знать и молчать. Под дулом пистолета не выдавать. С сегодняшнего вечера все мы, кто тут собрался, — штаб новой мировой революции. Рано или поздно она придет, она будет все равно. Комму­низм победит. Родители наши устали, шутка ли, самому Гитлеру шею отвер­нули. Мы опоздали на ту войну. Но у нас будет своя война. Хватит играть в деревянных солдатиков, стрелять из деревянных автоматов. Сегодня мы объя­вляем войну Америке. Смерть эксплуататорам! Да здравствует коммунизм!

— Ура! — это я закричал, потому что знал, надо кричать. На каждой демонстрации так делается. Как только прозвучит с трибуны: «Да здравствует коммунизм!» — так все в крик. А с другой стороны, я вырвался опять вперед еще и потому, что справедливость была. На самом ведь деле с этой мировой революцией все придумал я. Давно придумал. Весной, когда мы с Но Пасара­ном первый раз выгнали из хлевов на пастбище наших коров. Его и мою — это были первые коровы на нашей улице. Но и в этом, обринувшемся на нас богатстве мы остались щедрыми. Мы хотели, чтобы также счастливы были все и всюду. Весь мир. Я для начала предложил освободить африканских негров.

— А от кого их освобождать надо? — спросил Но Пасаран.

— Ну... мало ли от кого. Раз есть негры, значит, их надо освобождать. Это и еж понимает.

— Это и еж понимает... А ты знаешь, я иной раз хочу быть негром, чтобы в Африку попасть.