Виктор Козько - Колесом дорога

— Э-э, цоб-цобе, волчье мясо,— меж хатами движется телега, медленно, понурив головы, бредут волы. Аркадь Барздьгка отвозит школьников в школу, сегодня его черед. Но в телеге сидит только он, привалившись спиной к жакам, а пацаны в лодках, челнах плы­вут следом. Пацанам весело, Барздыке же, как , и буслу в гнезде, тоскливо и угрюмо. Но, увидев Махахея, он оживляется.— Здоров, Махахей! — кричит он и смотрит на бусла. Бусел даже не моргнет.— С гонорком,— все так же весело смеется Барздыка, но смех его уже кажется натужным.— Не, не квартирант он у тебя, Махахей, хозяин он тут, а квартирант ты. Ты б с него за постой хоть чем брал, хоть яйцами. А то топор ему дай, пусть Яату достраивает.

— Ты б языком в момент мне ее достроил,— говорит Махахей.

Махахей тоже не смотрит на Барздыку, оба они вперились в

бусла, задрали головы вверх и пацаны. И птица — статуя каменная оживает, хлопает крыльями, клокочет розовым костяным клювом.

— Ну-ну, здоров,— говорит Махахей.— Признал... Как же я, за­раза ты такая, жабоед болотный, злыдня кусок, хату просушу? Как печь протоплю? Вот бабу Ганну кликну, она тебе сову смоленую покажет, ноги твои — жерди, осмолки хвоевые на растопку пустит.

— Это он тебе покажет, где раки зимуют,— смеется Барздыка. Махахей будто и не слышит его.

— Жалко, жалко,— говорит он.— Ты гляди, прилетел и в гнездо спрятался. Трудная будет весна и у него. А то бы скинул. Ей-бо, как пить дать. А так жалко...

— Жалко у пчелки, знаешь, где... Который год ты его жалеешь, а он тебя в хату не пускает. Жалостливый до бусла, меня бы кто так пожалел... А ну пошли, пошли, спотыкачи!

— И то...— говорит вслед Барздыке Махахей и сам бредет по во­де к сараю, открывает его настежь, хмуро смотрит на пугливо жму­щуюся к стене корову, хорошо хоть сарай строил на бугре и стоит сейчас корова на сухом. Махахей выносит из сарая весло и два жака, бросает их в челн, долго смотрит вслед Барздыке. Никогда не руга­лись, не дрались они, но и мира между ними нет. Барздыка и сгубил дубовую рощу, о которой думал Махахей перед тем, как тот выплыл на телеге к его хате.

Кто не знал прежнего Князьбора, тот и сегодня еще обмирает, роняет шапку, глядя на вековые дубы, что уцелели на берегу Бобри­ка. На заглядение дубы, на пне иного из них может развернуться телега. Это он перегибает, конечно, но, говорят, раньше и впрямь были такие дубы, что пароконная телега разворачивалась, были да сплыли вешней водой. Вешней водой из года в год, из века в век плыли мимо них другие деревья, а под дубами, причалив плоты, отдьь хали плотогоны, варили знаменитую свою кашу. Столько по дубраве поднято князьборцами боровиков. И Тимох Махахей собирал их то­же, косил, считай, косой, загонял в тень телегу и грузил мешками — как на воз уложить, как коню повезти. Боровики все были крепкие, берешь ты его в руки, а он покрикивает на тебя, на зуб просится, скри­пит под ножом, высоконький такой, налитой весь. Но в одну весну, в одно лето исчезло все: рубили дубы, а пропали и грибы. Называ­лась дубрава князьборская, стала называться дубняком Махахея, только ему это уже не в радость. Мало что успелось сохранить от былой красы Князьбора. Год тот был крутой — укрупнили князьборский колхоз. Жили до этого князьборцы небогато, но от новины до новины чего-чего, а картошки хватало, обживались ведь только по­сле той войны, на долги, на кредиты, на скотину, на технику работа­ли, а земли у колхоза было немного, можно сказать, совсем не было, гектаров шестьдесят, ну, пусть сто. Не больше ее было и у колхоза, который присоединился к князьборскому, добрая собака за утро мо­гла всю деревню обметить. Свели два хозяйства в одну упряжку, заголосили князьборские бабы: куда власть смотрит, они безземель­ные, мы безземельные, только нищету плодить будем. Но у нас хоть работники, а там лодырь на лодыря оглядывается, мы тут горбати­лись, технику завели, а они последние семена проели и нас объедать сейчас будут. Но никто слезам этим не внял, того же Аркадя Барз­дыку, как старшего в Князьборе по воинскому званию — старшиной он вернулся с фронта, и тут в старшины — председатели. Натуры, характера у Барздыки хватало, по старым временам мог он в кула­ки выйти, но и теперь не потерялся. На том же собрании, где его произвели в начальство, и заявил:

— С этого лета выходим в передовики.

И вышли, беду ту настоящую не рассмотрели, вышли с песнями и радостью творить и множить ее собственными руками — сводить дубраву. Два села, все мужики, и баб не забыли прихватить. И по­плыли по речке дубовые кряжи в большие города для больших хо­зяйственных задач. Работали торопливо и жадно, подсчитывали уже деньгу, примерялись к обновкам, кто что справит, кто что купит. Тимох Махахей попытался помешать топору, но его свои чуть не зарубили.

— Вредитель,— коротко оказал Аркадь Барздыка.— Вот он весь перед вами с нутром своим.

От слов таких Махахей угнулся даже. Нешуточные были слова. Нешуточно пошли на него и мужики:

— Лес, дубрава чья? Колхозная. А мы кто — колхозники. Враг ты колхозной жизни.

— Какой я враг, я сеном своим, все знают, колхозных коней кормлю, у коровы своей отбираю,— не хотел хвалиться, выставлять­ся перед селом Махахей, а пришлось.

— Надо еще разобраться,— напер Барздыка,— откуда у тебя сено, и на корову хватает, и коням остается.

— От верблюда, вот откуда. У тебя стог с прошлой зимы в ого­роде гниет, ни клочка никому не дал.

— Не лезь, Тимох, паси коней, пока самого не взнуздали да не спутали,— это Антон Ровда посоветовал.— Дерево еще вырастет, а мы из земли больше не встанем. Надо и о людях подумать, пожа­леть и людей.

И это Антон Ровда так. И он тоже был с топором, как и все му­жики. Их-то Тимох прощал, а вот Ровде простить не мог. Много о чем было говорено между ними. И, одни у них были слова, одни дум­ки, даже породниться метили. Горько Тимоху было слушать и смот­реть на Ровду, если уж он взялся за топор?!

И добро бы только мужики, Антон Ровда, чужие люди, так и своя баба взъелась. Тимох попросил ее приглядеть за лошадьми.

— А ты что, обезножел, обезручел,— накинулась она на него,— на лесе какие трудодни другим пишут, деньгами, говорят, сразу рас­считываться будут.

— Не хочу я тех трудодней и денег, пойду в район, чтоб прекра­тили.

— Против общества? Жить-то как в деревне будешь, с кем знать­ся? Что тебе копейчина в хате лишняя, радетель нашелся, порядчик. Гармошку тебе на них куплю, грай своим коням тустепы, скачите хоть всю ночь... А тут четыре по углам, и каждое рот разевает. Правдой своей накорми их... Ох, и выпала же доля, самой бы сытой была, если б правду твою можно было на хлеб намазать. И в кого ты только такой уродился, в кого удался?

— Пошел я,— сказал Махахей.

— Ой, да хоть хлеба кусок возьми в дорогу... Не пущу, не пу­щу!— Ганна подбежала к порогу, загородила дверь. Он подошел к ней, засмеялся, подергал за нос, и жена тут же захлюпала.