Виктор Козько - Колесом дорога

Такой Шахрай был в новинку Матвею, не понравился ему.

— Укатали вас, Олег Викторович. Плохо на вас влияет здешний климат, себя только во всем и видите.

— А ты кого видишь? Чуть припекло, тут же побежал покрови­теля искать. Можешь не беспокоиться. Тебя уже опередили. Проку­ратура запрашивала, обращались ко мне за твоей характеристикой, можно ли тебя, депутата, в каталажку?

— И вы сказали, что, конечно же, нет... или можно?

— Я ничего не сказал. Я посоветовал прокурору посмотреть на тебя лично, побывать в твоем хозяйстве, взглянуть, каково тебе там приходится. Ты думаешь, я не понимаю...

— Спасибо,— торопливо перебил Матвей.— Только я не за этим к вам, не за тем, чтобы вы меня спасали.

— А зачем?

— И сам не знаю.

Это была правда, Матвей не знал сейчас, зачем он шел к Шах­раю.

— Как пришел, так могу и уйти.

— И уходи, брат,— Шахрай взмахнул рукой, будто выметал из своего кабинета, из сердца. И Матвею стало жалко его. Порою Шах­рай представлялся ему едва ли не князьборским Железным челове­ком, а перед ним сейчас был просто человек, усталый и слабый. Матвей понял, что этот человек не снимет с него того груза, который он взвалил на себя, и хотел бы, да не сможет, не дано ему.

— Не пойду,— сказал Матвей с отчаянием.— А вы на моем ме­сте как бы поступили, к кому бы кинулись, поставьте себя на мое место.

— Ну что ж, давай рискнем, поменяемся местами.

— Шутите...

— Отчего же... Садись, садись, дорогой, вот сюда.

— Хорошо, хорошо,— вторил ему Матвей, давая усадить себя в кресло. И, только когда устроился, дал волю себе, рявкнул: — К по­рогу!

Вложил в этот крик все: и боль, и неловкость, и унижение. Но не пронял Шахрая. Тот с готовностью направился к порогу и стал, привалившись к косяку дверей. А Матвей, выпустив пар, обмяк, тос­кливо проговорил:

— Хватит, наверно, Олег Викторович, поговорим серьезно.

— А это серьезно, куда уж серьезней, я каждый день такой серьезный, а ты только полминуты. Продолжай, продолжай, неплохо начал.

Матвей не мог понять, издевается он или выдает ему все чистой монетой. Шахрай был невозмутим. И невозмутимость эта вновь взвинтила.— Шапку, шапку долой,— скомандовал Ровда.— И от косяка отвалитесь, его поддерживать не надо. Ноги-то хоть бы вытерли, перлись когда. Ну, коротко и самую суть. Не забудьте время засечь. На часы, на часы только украдкой взгляните. И согните шею... Что ты на меня, как на прокурора, вызверился. Шею ниже и глаза в пол. Согни выю-то. Ты же просить пришел. Не сверкай буркалами своими. Давай, давай голоском дрожащим, жалобным, чтобы я проникся и сни­зошел,— Матвей говорил, как бы продолжая игру, навязанную Шах­раем, но уже чувствовал, что это не игра. Ему неприятен был чело­век, застывший у порога, он ведь сам предложил поставить эту коме­дию и сейчас, похоже, отказывается от участия в ней. А Матвей уже вжился в свою роль. Вседозволенность вроде бы комедии, шутки да­вала хоть и мнимую, но власть. Он, Матвей, по выражению того же Шахрая, сейчас владел ситуацией. Он тоже сумел разорвать время, разрушить его связи.— Ну, дорогой, чего ты там прилип, давай не робей... На полусогнутых, Олег Викторович, на полусогнутых, что мне вас все учить.

— Переигрываешь, Матвей Антонович.— Шахрай уже теснил его голосом и громоздким телом.— Переигрываешь. А это всегда опасно, как и не доигрывать.

— А я не хочу играть. Я уже наигрался в ваши игры.

— А в них не надо играть. В них надо жить.

— Ну и живите, Олег Викторович. Будьте здоровы, живите бо­гато, а мы...— Матвей сдался, и Шахрай позволил себе улыбнуться.

— Нет уж, начали, так продолжим. А то ведь не по правилам получается. Прежде, Матвей, чем играть в такие игры, надо правила выучить, как таблицу умножения... Пересаживайся на стул. С моей колокольни выше и больнее падать, а так, глядишь, отделаешься только ушибами. А ушибы до свадьбы заживают... Хорошо, шел ты ко мне не за тем, чтобы от тюрьмы спастись, а зачем? Не вскидывайся, знаю. Ты перебежчик элементарный, как все те, что вчера были вро­де «за», а сегодня вроде «против». Вчера они вроде хотели хлеба, а сегодня: бедная природа, природа-мать, а хлеб, что мы дали, жрут. И ты в этот хор едоков. Чуть подмочило, чуть подморозило, чуть вы­сушило, пылью чуть охватило, тут ты и кончился. Или это все со страху? Боишься? — Матвей вздрогнул, что-то созвучное ему почу­дилось в упавшем до шепота голосе Шахрая и одновременно проси­тельное, интерес какой-то робкий, то же было и в глазах Шахрая, будто тот подглядывал за ним в замочную скважину и попался, пой­мали его за этим занятием. И Шахраю было донельзя неловко, его, как мальчишку, даже в краску бросило.

— Вы меня, конечно, от тюрьмы спасете?

— Спасу,— ответил Шахрай, но это его «спасу» прозвучало так, что Матвей снова вздрогнул.

— Не боюсь я,— проговорил он со вздохом.— Если бы можно бы­ло отбыть и избыть...

— А чем, а как отбыть, избыть?..— в голосе Шахрая было оже­сточение, будто он запрещал ему все эти муки.

— Вот именно,— склонил голову Матвей,— вот именно. Ну не получилось и не получилось. Жизнь ведь продолжается, куры несут­ся, коровы доятся. И водку в магазинах как продавали, так и про­дают, чего слезы лить, плакать чего.

— Да, ты один за всех страдаешь, за бабочку и за бабушку, за девочку и за дедушку... Страдатель!.. Не суди за всех и всех. Я меру своей вины знаю. Знаю и другое. Кто-то должен был взять этот крест и нести его. И главное не крест тут и не ноша, накормить людей и сегодня, не откладывая на завтра, дать хлеб и к хлебу — вот главное. Всегда так было. Надо кому-то и шею скрутить. Я знал, на что шел, готов платить, потому что знаю, за что плачу. А понадобится, прика­жут мне — повторю»

— А мне хотелось бы совсем другого, не наследить бы, как мы наследили на этой земле, в том же Князьборе.

— А вот этого, прожить и не наследить, как раз мы тебе и не позволим. Стоп, дорогой.

— Поздно «стоп» командовать, уже наследили, никуда от этого не денешься. Только обидно мне отвечать одному, как в курятнике получается, кто внизу, на того...

— И опять ты зарываешься. Кто строил твой колхоз?

— Я всего лишь навсего начальник управления.

— Прекрасно, всего лишь навсего. А в колхозе этом ты кем был всего лишь навсего?

— Председатель.

— Так какого же рожна спрятаться за мою спину хочешь?

— Я шел к вам не прятаться.

— Ах гкакие мы гордые. В нас вселенская совесть заговорила. Нам роса очи ест. Мы в ответе за всю землю. Нам кусок в горло не идет, дерет горло, прожевать не можем. И рады бы, да не можем, мочим его слезами. Кающиеся грешники. Тебе нравится колотить себя в грудь и кричать об этом. Ты как крест на раздорожье, только старушек возле тебя нет, чтобы подвязали рушничок, окропили свя­той водицей, милостыньку положили. Вместе с тобой ездили, землю смотрели и площадку выбирали... Воровал бы ты лучше, Матвей Ан­тонович.