Виктор Козько - Колесом дорога

Махахей засуетился, перекатил ежиху с одной руки на другую, до крови уколол руки, но не заметил крови, не почувствовал боли, опустил ежиху на стежку, торопливо взял гармонику на грудь и замер, не решаясь нажать на клавиши, застыл, деревянно выпрямившись.

— Неловко тебе на земле,— обратился вновь к ежихе,— ты давай сюда, на ящик этот, на чехол новый.— Устроил ежиху на чехол, та задергалась, вдохнув, видимо, непривычного запаха дерматина, сто­лярного клея и колеи.

Махахей беспомощно огляделся по сторонам, словно кто-то мог направить его, подсказать, что и как играть. Но кругом были только деревья, жилистые вязы, осина во всех видах: тонкая, с ровными, буд­то точеными стволами, и кустарник осины, и сухая осина, и пеньки от нее — это со стороны речки, где над деревом поработали бобры своими пилками-зубами, добрались до деревьев и снизу, от корней, изрыв землю временными и постоянными выходами, добрались и квер­ху. Работали они стоя, в полный рост, оставив вместо осин лысых старичков. И эти пеньки-старички, сбросив шапки, оголив костяные желтые лбы, стояли в рядок один за другим, будто в очередь за му­зыкой выстроились и дубы, оставленные на бывшей нейтральной пограничной полосе, угадывающейся еще и теперь по той ровности, с которой росла тут трава, стояли те же дубы.

— Что ж вам сыграть? — с застарелой тоской и болью проговорил Махахей, обращаясь, видимо, не только к ежихе, успокоившейся уже на чехле, но и к дубам, к старичкам пням. На правой руке Махахея на сгибе указательного пальца выступила уже кровь, большая и все время увеличивающаяся черная капля. Он раздвинул меха и тюкнул этим пальцем по пуговке гармоники. Гармоника вскрикнула, капля разло­милась и опала, вихляя, доползла до мизинца и остановилась. Только тогда Махахей почувствовал боль, посмотрел на руку. И опять резко ударил по басам.— Рас...— начал Махахей, но что-то ему не понрави­лось, он повторил:—Рас...— и еще:—Рас...— и повел по слогам, голо­сом, головой, всем телом помогая непослушным пальцам: — Рас-цве-та- а-ли ябло-о-о-ни и гру-у-ши...— С трудом, вогнав себя в пот, довел куп­лет до конца, обессиленный, сел на землю.— Такая вот музыка,— кив­нул в сторону ежихи.— Нет у меня для тебя музыки, вот и вся музыка.

Махахей жаловался, но без горечи, прижимал к груди гармонику, как нечто живое, бесконечно дорогое ему. Наконец-то у него была гар­моника. И спасибо бабе его, Ганне. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Три дня назад его Ганна, баба всю жизнь без хвороб, встала утром, начала управляться и заохала: ох, поджимает что-то в правом боку, будто картоплину горячую проглотила, вошла она в живот и не стынет.

— Пошли, баба, в больницу,— сказал Махахей,— знаю я эту картоплину, боком вылезет она.

— Не, кабан же некормлен, травы запарить надо, покормить,

— Ложись, баба, кабана я и сам покормлю.

Махахей уложил жену, занялся кабаном, потом еще дел налетело, что тех курей, под обед освободился, кинулся в хату, а жена как и не ночевала там. Встретил у речки, шла, кособочилась, кривилась. И жалко было, и злость брала, но выговаривать не стал, за руку в ха­ту и в дорогу. Ганна пыталась отбиваться:

— Еще трошки погодим, Надька гусок пригонит. Душа не на месте.

Тимох не слушал ее. То, что Ганна, хоть и с причитаниями, шла за ним, пугало его. Век, считай, вместе прожили. Хорошая ему по­палась баба, работящая, понимающая его и жизнь. Ворчала, правда, но еще бы не ворчать. Отними у нее эту воркотню, что останется? Надо что-то оставить и бабе, чтобы могла она отвести свою бабью душу, проявить натуру, иначе заглохнет в ней все бабье...

— Вытянул, повел, как арестантку. То я хворобы раньше не ве­дала. Лекарь свой, бесплатный, мати от каждой болезни траву даст...

Махахей молчал, знал, что еще не время ему говорить. Знала про то и бабка Ганна, потому и злилась, распаляла себя.

— Самая ж горячая пора. Спеет все, перестаивает. И в огороде, и на луге...

Ганна запнулась. Тимох глянул на нее: нет, не от боли. Выбилась из пустопорожней говорки, нашла, чем уесть, пронять мужика. Пора было вступать и ему, отводить бабу от того, что запало ей сейчас на ум, иначе не остановится, будет пилить пила до вечера. Но он все же попридержал язык: пусть говорит, может, за словами ей не так будет больно. А болело крепко, он видел это по черным кругам под глаза­ми, по веснушкам, проступившим на лице, как у молодой. В боли его баба всегда молодела, и голос звонче, и ступала ровнее, будто берегла себя. Невдомек было, что это Ганна вспоминала о нем, думала о нем и молодела.

— Вот останешься один,— меж тем набирала уже высоту баба Ганна.— Столько сучча, столько ломачча на своих плечах вытягнули с этого сенокоса, и все собаке под хвост. Опять все сначала... Ну чего ты как воды в рот набрал.

— Я не замолк,— сказал Махахей.— Ты только не чуешь меня сейчас, а я говорю: и правда все сначала — дурня работа любить...

— Поглядите на яго, яно еще и насмехается. Все житье только бабой и командуешь. Чужому человеку слова поперек не насмелишься сказать.

— Надо, так насмелюсь.

— Коли только тое у тебя настанет.

— Настанет.

— Всю жизнь так: настанет, настанет. Вот уже и смерть настала, а тебе еще не развиднело.

— Развиднело. Гляди, как. То раньше из-за дерева, из-за куста света божьего не видно было, а сейчас гляди, пока глаза не повыла­зят. И дыхнуть тут нечем было, комарья столько, наглытаешься — и мяса не надо. А теперь,— и он махнул рукой, показал, сколько свету и как тут ясно, но сбить бабу Ганну не смог.

— Так гляди ж, гляди у меня. Начнут новый сенокос делить, чтоб не молчал до последнего, на, боже, что нам не гоже.

— Не буду молчать, Ганна, лучший сенокос наш с тобой будет,— пообещал Махахей. Но баба Ганна не поверила.

— Так ты там и попросишь — дайте мне лучший. Снова корчи высекать. Гляди, чтоб хоть подъехать можно было. Надьке воли не давай, нехай робить, чтоб дурница в голову не лезла. Я в ее годы...

— Ты и теперь, в свои годы у меня еще на все сто с гаком.

— Так уже и с гаком,— зарделась баба Ганна, нашел он все же для нее слово.— Старое уже все, нездолею я, Тимох. Соскочу раненька, в думках молодая, здоровая, и за то схватилась бы, и то хо­телось бы, и съела б все. А начну, не, не тая уже сила — и кусок гор­ло дерет.

— Да что ты, Ганна, да мы с тобой еще сына могли родить.

— Ото, дочками меня попрекаешь. Постыдился бы, сивый уже.

— И ты не молоденькая, голова побелела. А дочками я не попре­каю. В тебя они все.

— Ой, не говори так, Тимох. Дочки в тебя удались. В батьку доч­ки должны идти, чтобы счастье выпадало.

— Твоя правда, Ганна. В меня они.

— Вот видишь,— радовалась Ганна. Радовался и он, что забыла о своей боли, удалось ему отвести эту боль. Так и шли они все один­надцать километров в неближний и тревожный свой путь, по не раз уже хоженой дороге, где можно, сокращая ее только им ведомыми стежками. Но не всегда эти стежки выводили куда надо. Переменчи­вое наступало время, менялась и дорога, обрывались завалами ста­рые стежки, обрезались то водой, то полем, которого раньше не было, а теперь вот появилось. Как и в Князьборе, здесь, за речкой, шла ме­лиорация, менялась земля. По одну, левую руку лежал срубленный лес — ольха, березы, и дубок прокидывался среди них, светлый и тонкий, потому что не хватало ему солнца, густо стояли деревья, а теперь вот лежали в куче, вывернутые из земли с корнем и стянутые в одно место. Их пытались поджечь, но сырое дерево го­реть не хотело, только листья у берез закрутились в колечки, сохли на солнце. И сушь стояла кругом такая, что западал во рту язык, солонели губы. Тимох беспрестанно облизывал их. Он отворачивал­ся от загубленных деревьев, они сушили ему глаза. Но по правую руку было не лучше, хотя там стояла вода среди деревьев. И деревья эти стояли. Но неизвестно, что было лучше для них — лежать в одной куче или стоять, сушь или вода. В воде деревья вымокали и тоже сохли, прежде всего вершинами, и быстрее других ольха, которая потолще, повыше других, старые ольхи гибли, и гибли быстро. А молодая ольха держалась, ярилась даже, цепляясь за кочки, взгорки. Старое, вызрев­шее всегда падает первым, думал Махахей, пересохшим языком вы­гоняя пустые слова, чтобы только Ганна не услышала, о чем он ду­мает, не увидела ничего его глазами. Падает первым не потому, что нестойкое или отжило, а потому, что принимает удар на себя. Так и с дубами. В дубраве самый старый, самый великий дуб в грозу берет на себя молнию. Сколько кругом других дубов, молодые стоят нетро­нутыми, красуются, а старый всегда пощепан, исстеган, будто кто лыко драл с него, и не только сам он, но и земля у корней вспахана.