Виктор Козько - Колесом дорога

Выпадало ему ночевать и в пустых лесных избушках, в брошен­ных домах, где ночь была не ночью, а тянущимся до рассвета ожида­нием: вот-вот кто-то объявится, кто-то придет, спросит, как он сюда попал и зачем. Ожидание растягивалось в бесконечность, настора­живало этой своей бесконечностью, безлюдием, бесцветием. А в до­ме, в котором он сейчас пребывал, люди были, он знал их всех. Князьборцы это были, его односельчане. Они как хоровод водили, сновали туда-сюда, тянулись друг за другом.

И сам дом не был похож ни на городской, ни на деревенский. Ни окон, ни дверей, и стены непонятно из чего: то вроде кирпичные, а то бревенчатые, и вдруг не кирпичные и не бревенчатые, а из ма­терии, синего блеклого ситца, натянутого на четырех палках. Но над этими палками, над этим ситцем все же и крыша. Давила свер­ху, словно каменная, словно свод пещеры. Матвей подумал про пе­щеру и успокоился. Пещера это и была, не дом. Конечно же, пеще­ра, потому и синий туман. Дым ведь это, костер чадит на полу, очаг дымит, потому и проходят так свободно друг через друга люди, не настоящие они, жившие когда-то давным-давно.

Матвей знал продолжение сна, он смотрел его уже которую ночь в доме деда Демьяна, на совещании v Шахрая. Вчера Шахрай нагрянул к нему с утра, прилетел на вертолете, и не один, еще трое были с ним. Но на участок к нему под Храпчино явились семеро, присоединились к Шахраю не то журналисты, не то киношники,прибывшие в Князьбор на «газике». На этом «газике» журналисты иль киношники и подъехали к Храпчино, подвезли и Шахраеву команду. Начали вываливаться из машины, у Матвея зарябило в глазах. Эту ораву надо ведь было накормить, а столовая у него только-только начала работать. Но все обошлось. Стол и еда в обилии неожиданно обнаружились, но это потом, а тогда Шахрай выскочил из машины, представил ему гостей, только имя, отчество, считая, видимо, что Матвей и сам должен знать, кто они и что. Но он не знал их, кроме одного, секретаря обкома.

— Вот перед вами будущий показательный колхоз, Сергей Кузь­мич,— сказал Шахрай, обращаясь к секретарю, и повел рукой от Храпчино к Болони, Свилево, к Махахеевой дубраве. Все захватил в эту свою руку, все сжал в кулаке, будто держал на весу и Храп­чино, и Свилево, и Болонь, и дубраву. И тяжеленек, видимо, был этот груз, жилы даже проступили на запястье, обозначились на шее.

Секретарь обкома щурился, вроде бы вглядывался во что-то знакомое, силился припомнить. Черный торфяной простор лежал перед ним, в одном только месте ограниченный сиротливыми среди этой черни дубами Махахея. Простор был и позади, ничем уже не ограниченный, но с островками еще зеленого, с колючими малинни­ками, ежевичниками, уцепившимися за редкие одинокие деревца рябины, за кустики крушины. Островки эти тоже надо было снести, и считалось, что они уже снесены. Как уцелели, почему остались, было непонятно. Ведь это, по их мелиораторской терминологии, зона уничтожения. Все растущее здесь надо извести, от куста до дерева, от малины до дуба. Чтобы потом возродить хлебным колосом, кара­ваем, молоком, мясом. Этим и были заняты все тут, и он, Матвей Ровда, особенно, так нацелили его, так нацелил он себя, своих людей, свои машины. И не было у него ничего более важного в жизни, как дать людям хлеб Полесья, мясо Полесья. Но кроме этого имел он еще и свой особый счет к болотам: они забрали у него мать и отца. Поэтому трактора, бульдозеры и кусторезы били под дых, ломали, как щепки, деревья, а эти веточки, ветошь эту лесную обошли, как обходит лошадь упавшего с нее человека. И продолжали обходить, вгрызались в массив, в лес, сплошной стеной вставший справа, вели с этим лесом неравную битву, роняли его, опрокидывали небо над его головой. И лес отступал, удаляясь, теряя и теряя зеленую щепу свою. А островки малины и ежевичника ничего не теряли. Они оста­лись нетронутыми, когда на берег пришли экскаваторы, встали с двух сторон и начали черпать землю, спрямлять речку, проклады­вать ей новое русло. Матвей каждый раз, приезжая в Храпчино, запинался взглядом об эти островки, приказывая снести их. И ему обещали, но то ли он не очень решительно приказывал, то ли не доходили руки до них и он забывал, кому приказывал и с кого спра­шивать, только все оставалось по-старому.

— Сколько тут у тебя? — спросил Шахрай у Матвея, все еще держа Храпчино в кулаке на весу.

— Семьсот шестьдесят три гектара,— ответил Матвей, тоже чув­ствуя давление и тяжесть этих гектаров, и потому жестко, почти по-военному.— Зона уничтожения — семьсот шестьдесят три гектара.

— Зона уничтожения? — поморщился Сергей Кузьмич, и тень неудовольствия, неприятия промелькнула на его лице.— Не могли человеческое название дать.

— Есть и человеческое,— тут же откликнулся Шахрай,— пло­щадь, территория. Сдашь, Матвей Антонович, колхозу площади к посевной?

Матвей замялся. Об этом он и хотел поговорить сегодня с Шах­раем, но присутствие других людей останавливало. Секретарь обко­ма выручил его:

— А есть уже кому сдавать? Есть хозяин этой земле? — и он указал глазами на торфяники.

Настала очередь замяться и Шахраю.

— Почему, Олег Викторович, не подумали? — уловил эту замин­ку секретарь обкома.— Одним днем живете.

— Подумали, Сергей Кузьмич, подумали,— что-то прикинув и с каждым словом утверждаясь в чем-то, отвердевая лицом и голосом, сказал Шахрай. Пока он говорил, пока секретарь обкома обменивал­ся с Шахраем взглядом, Матвей тоже решал про себя: выгодно или нет лезть ему на рожон, заводить разговор с Шахраем о своем набо­левшем при секретаре. Собственная нерешительность, вдруг появив­шаяся боязнь начальства и развеселили, и обозлили его, и он не стал сдерживать, что рвалось уже давно с языка, что хотел сказать од­ному Шахраю.

— Тысячу триста гектаров сдам,— ворвался он в молчаливый разговор Шахрая и секретаря обкома.

— Тысячу триста? Это интересно.

— Где ты их возьмешь, тысячу триста? — опередил вопрос Сер­гея Кузьмича Шахрай. Секретарь недовольно глянул на него, но вопрос Шахрая не перекрыл своим, просто требовательно посмотрел на Матвея, приказывая продолжать. И Матвей продолжил:

— Возьму вон, за дубравой, там шестьсот с гаком будет...

— Но дубняк-то мы не дадим сводить.

— Можно не сводить, хотя, конечно, он будет мешать.

— Дуб не пойдет под зону уничтожения,— взмахом руки обру­бил все доводы Матвея секретарь обкома.

— Пусть остается,— согласился Матвей.— В дубняке трактори­стам и пообедать в тени можно. А за дубняком площади лежат, мел­колесье. Объем работ невелик. Мелколесье, площади и лядо. Полто­ры тысячи гектаров можно сдать, а не тысячу триста. На лядо мень­ше работы, чем здесь, затраты меньше.

— Что за лядо, почему я о нем ничего не знаю? — секретарь обкома обращался уже к Шахраю.— Если все так, как он говорит, почему не с него начали?