Виктор Козько - Колесом дорога

— Я говорил вам. Лядо — перспектива колхоза.

— Но мне требуется...— начал было Матвей. Шахрай не дал ска­зать самого главного, как будто знал это главное и уводил от него и секретаря обкома, и его, Матвея.

— Дадим все, Матвей, что тебе требуется.

— Я хотел...

— В рабочем порядке,— опять заткнул ему рот Шахрай, и на этот раз крепко, как запечатал.— Вопрос ты поставил важный и своевременно, и мы обсудим его в рабочем порядке.— Он вроде бы забыл о Матвее, заговорил с секретарем обкома: — Есть у нас кан­дидатура на должность председателя колхоза, есть, Сергей Кузьмич.

— Импровизируете, Олег Викторович?

— Да не совсем, Сергей Кузьмич... А вы что, противник такой импровизации?

Матвей слушал их вполуха, был занят своим, прикидывал, куда еще повести начальство, что показать, а что не надо показывать.

— Полешук? — захватил его врасплох секретарь обкома.

— Полешук... Из этих вот самых болот.

— Хорошо, что из этих,— сказал секретарь, но Матвей не понял, что тут хорошего, потому что Сергей Кузьмич стал говорить об их князьборском кладбище: — Был я тут в наводнение, могилок малень­ких много,— и замолчал. Молчал и Матвей, не понимая, к чему кло­нит секретарь, вспоминая князьборское кладбище, что действительно много там маленьких могилок. По всему Полесью так, по всему Полесью кладбища одинаковые, что в них усмотрел секретарь обко­ма? Тот пояснил: — Детских могилок много. Детей на Полесье уми­рало больше, чем взрослых. Понимаете, Матвей Антонович?

Это Матвей понимал.

— А вы тоже полешук? — спросил он секретаря.

— Полешук, потому и больно. Знаю, отчего они умирали. Боло­та забирали их. Болота забирали жизнь, лучшие земли. Песочек ос­тавался крестьянину, семян не отдавал тот песочек, и жизнь уходила в песок. Нигде мужик так не гнулся, как здесь, на Полесье...

— Малина! Какая малина!—закричали двое из тех, что прибы­ли на вертолете с Шахраем и секретарем.— Сергей Кузьмич, Олег Викторович! — и несли уже по ветке, вручали Шахраю, секретарю. И те подались, будто ведомые этой веткой, на ходу обрывая ягоды, в малинник. Бросились туда и киношники, и журналисты. Шли в яго­ды, как в загон, как бабы в борозду выбирать картошку, как мужики в прокос, и кланялись каждой ветке, каждому кусту.

— Что же ты молчал, Ровда, кормил нас разговорами?

— Я думал, вам не до нашей малины, думал, высокое начальство и не знает, что такое малина.

— Кто знает сегодня малину, так это только начальство,— по­смеивался, обирая кусты, Сергей Кузьмич.— Вот под деревней растет, а цела, мужику некогда за ней ходить. И твои мелиораторы, Матвей, тут же работают, и тоже некогда. А мы, начальство, пасемся,— он так и сказал — пасемся — и подмигнул Матвею, пустил шпильку Шахраю: — Неправда, скажешь, Олег Викторович, частенько вертоле­тик за малиной гоняешь, знал, куда меня везти.

— Как не знать, Сергей Кузьмич, в нашем деле все надо знать.

— Сюда, Сергей Кузьмич, сюда! — кричали двое прибывших с Шахраем.— Вот вам, Сергей Кузьмич! Ломать только трудно, не ломкая она, ножик бы нужен.

Ножика ни у кого не нашлось, ломали руками, выкручивали неподатливые волокнистые ветви, на которых ягод было побольше и покрупнее, несли Сергею Кузьмичу, Олегу Викторовичу. Шмыга­ли, уползали в норы, отбрасывая хвосты, напуганные ящерицы, не­ведомо как уцелевшие тут, неведомо для чего оставшиеся, ни на что не надеющиеся. Набирало силу, поднималось все выше и выше солн­це, разогретая им ягода становилась все слаще, ароматнее. К арома­ту ягоды примешивалось и нечто другое, исходившее от нее, чуть горькое, но горчинку эту ощущал один только Матвей, потому что только один он все время помнил: это последняя малина, последняя здесь лесная ягода. Замечал, как на глазах и меняется эта ягода, быстро обсыхает на солнце и вроде бы туманится, покрывается сизым налетом и твердеет. Все больше твердела и больше горчила, чем ближе подвигались они к лесному массиву, туда, где начинались торфяники, к гулу кусторезов. И что-то все чаще вспыхивало, мер­цало в глубинной окостенелости ягоды, как бы огонек какой зажи­гался, как бы глаз той же ящерицы светился, оживал в ягоде. Они уже подошли к краю малинника, им в лицо уже смотрели сваленные в кучу деревья, растянувшиеся на изодранной черной земле во всю свою зеленую длину, вонзив в небо обломанные ветви и беспомощ­ные клыки корней.

— Хватит, как в детстве побывал,— выпрямился и подал тем команду секретарь.— Ну, спасибо, все меня ягодой кормили, а ты, Матвей Антонович, так ни одной и не поднес.

— Я думал, вы не заметили.

— Мне положено все замечать. Так угостишь, Матвей Антоно­вич, сорвешь мне ягодку?

Матвей молчал.

— Не хочу,— сказал он, чувствуя, как палец Шахрая впивается ему в бок, и отводя в сторону руку Шахрая.— Для вас бы и сорвал, ко гнуться не хочу.

— Ну что ж... Спасибо. Спасибо, Матвей... Я приеду к тебе с же­ной и дочерью. Мы с тобой без этих вот будем брать малину.

И снова палец Шахрая вонзился ему в бок, и снова отвел его Матвей, сказал с непонятным самому ожесточением, будто навсегда прощался с чем-то очень дорогим, жалел и давил в себе эту жалость:

— Поздно, поздно, Сергей Кузьмич. Ведь это зона уничтоже­ния,—с умыслом, не прячась за нейтральные — площадь и террито­рия,— так и сказал: зона уничтожения. И словечко его тут же под­хватил тот, с блокнотом. Дернул из блокнота листок, поднес Матвею, вручил.

— Малина в зоне уничтожения.

На листке том было одно только лицо, его, Матвея, лицо, и пень перед ним, прорисованный до малейших подробностей, до последне­го корешка, до комьев и крупиц земли на этих корешках, березовый сухой пень. Матвей стоял перед ним и вглядывался в него, держа в руках ветку крупной сочной малины, хотя и нарисованной простым карандашом, красной малины. Красно было в ту минуту в глазах Матвея.

Красно бил в глаза Матвея кирпич, единственный кирпичик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственный кирпичик среди дерева и камня. В глубине его обожженного и туманящегося еще от огня, жара и дыма тела что-то мерцало, как в ягоде малины. Он потянулся к кирпичу, но кирпич не дался, взмыл вверх, взмыли вверх людские голоса.

— Не трожь, не трожь кирпичик! — кричала, кажется, мать Махахея, кричала с темных полатей в углу дома или пещеры. И еще были голоса, целый хор, голоса воды, земли и леса. Лес гудел басом деда Демьяна, но то был не дед Демьян, а кто-то другой, похожий на него. И еще кто-то кричал ему в ухо, забивал другие голоса:

— Пора, пора, вставай, уже все петухи пропели...

Матвей открыл глаза и увидел перед собой Надьку.

— Ты откуда здесь? — спросил, с трудом соображая, где он и что с ним.

— Уже и узнавать перестал.

— Как ты здесь оказалась?