Виктор Козько - Колесом дорога

— Не за себя, не за себя, за нее, чтоб ты забыл ее.

И он был рад и благодарен Надьке за эти оплеухи, чувствуя, что избежал чего-то непоправимого, по-настоящему' опасного. Но вместе с облегчением, с сознанием только что пронесшейся мимо беды испытывал и чувство огромной вины за то же, за несвершившееся, за то, что вроде бы испугался опасности, бежал от нее, бежал от беды, не дошел до края ее, не заглянул за край. А заглянуть надо было. Там, за краем беды, как и в Чертовой прорве, от которой он тоже бежал, было все же что-то приманчивое, и это приманчивое будет теперь неотступно следовать за ним, будет мучить и преследо­вать неизведанностью, недоступностью, как мучат всю жизнь чело­века во сне и наяву те пересохшие теперь уже криницы, из которых он пил в детстве, пил, но не насытился, кажется, только прикоснулся к ним, припал губами и тут же оторвался, не смог их сохранить. И всю оставшуюся жизнь до последней минуты щемят и ноют зубы и сердце и будут щемить и ныть до последнего глотка воздуха.

Вновь красно бил в глаза Матвею кирпич, единственный кирпи­чик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственньгй среди дерева и камня. И он не смог остановить себя, потя­нулся к кирпичику беспокойными пальцами, ощутившими раньше него, Матвея, что совершает непоправимое. Взлетели вверх людские голоса:

— Не трожь, не трожь!

И из кирпичика тот же крик:

— Не трожь, не трожь!

Но он уже тронул, он уже держал его в руках и чувствовал, что непосильно ему удержать тот кирпичик. И потух огонь в кирпичике. Посыпался песок, поплыл рекой на него, Матвея, на повисших на нем людей. Люди враз отлипли от него, начали закрываться от пес­ка ладонями, одеждой, а он тек и сквозь одежду, сквозь тела людей. В кирпичике, в середке самой, он увидел себя. Стояла у изголовья свечка, но она не горела, никогда не горела, а приготовлены уже были спички, коробок их лежал, и на коробке одна спичинка. Быть может, некому было даже зажечь эту тоскующую над ним свечку. Хотя люди еще были. Шатался дом, ходили ходуном стены, трещала крыша, и хороводились в песке люди, барахтались, вопили, неслыш­но что. Один только голос прорвался, его собственный голос из кир­пичика:

— Мастера, мастера!

И появился, как с неба упал или вырос из земли, мастер с тем­ным, неразличимым лицом.

— Мы сейчас, мы мигом поправим, что нам стоит дом построить, гвоздь вобьем и будем жить,— сказал пьяненький черненький ма­стер и, как только что Матвей, подпрыгнул и взмыл к стропилам. А там вдоль стропил вилась некая веревочка.

— Не тронь, не тронь! — закричала на этот раз старая Махахеиха, но опоздала. Мастер дернул веревочку, полотно затрещало, по­лезло по-живому, как гнилое, посыпались кирпичи, начала валиться, снижаться на Матвея крыша.

...Он застонал, когда Надька уже была у двери.

— Вот теперь я верю, что такой,— отозвалась она на его стон, схватив с подоконника рисунок, убегая с этим рисунком из дома,— такой ты, такой в точности, как бык, что рушил хату Ненене...

***

Слова эти, брошенные Надькой как бы походя, на бегу, были правдой. Он подозревал эту правду о себе с самого начала, как только поднесли ему и вручили этот рисунок. Но ему думалось, что он все же лучше, чище других, обманывал себя, успокаивал, не за­мечая, что в обмане этом и самоуспокоении уже зашел дальше дру­гих и пойдет еще дальше, потому что другие только говорили, а он делал. И сам не заметил, когда все это случилось, когда он пересту­пил через самого себя. Не тогда ли, когда начал изгонять воду с По­лесья, не в ту ли минуту, когда утвердился в мысли: вода — враг. Потом, много позже, ему говорили, что никакой хозяин не начинает строительство с крыши, что он строил не для себя, а для дяди. Все это было неправдой. Он делал все искренне, порой даже лучше, чем мог. Но куда он смотрел тогда? Да туда же, куда и все, в завтраш­ний день, который надо было приблизить, сделать сытным, в утро, колкое и прохладное еще, когда открываются хлебные магазины.

Матвей стоял на крыльце и раздумывал, запирать или не запи­рать дом, куда это сегодня спозаранку девался дед Демьян и есть ли у него ключ, когда дед Демьян позвал его. Он сидел под поветью на старой, истюканной топором колоде и наматывал то на одну, то нз Другую руку старое, неведомо с каких времен сохраненное воло­сяное путо.

— А я тебя, дед, ищу,— сказал Матвей,— ты давно во дворе?

— Давно,— со значением протянул дед Демьян и недобро по­смотрел на внука.— И нечего меня искать, я не топор, чтобы запро­паститься.

— Ага,—смутился Матвей, понимая дедову речь и еще кое-что понимая, ведь это был его родной дед и знал он его характер и руку и потому предусмотрительно отступал от повети.

— Ага,— подтвердил дед Демьян,— полная ясность. Только для меня туман.

— Что, дед, тебе не ясно?

— Кобель ты, кныр-производитель... Одной сестре жизнь сгу­бил...

— Это еще не известно, кто кому жизнь сгубил... И вообще, дед, не лезь в это дело, не твое это дело.

— Не мое? А ну подойди сюда ближе... Ближе...

Бежать было смешно, и не послушаться тоже. Он подошел. Дед Демьян поднялся с колоды, намотал путо на правую руку, левой рукой попробовал его прочность. И со свистом принялся охаживать этим путом Матвея, приговаривая:

— Это чтоб не кобелился... Это за Алену... А это за Надьку... А это от ее батьки. А это от меня.

— Ну и хватит, наверно,— остановил его Матвей,— а то еще и от господа бога добавишь.

— Надо, так и за бога воздам. А теперь можешь идти на все четыре стороны,— дед устало опустился на колоду.

— Да нет, дед, теперь как раз и поговорим.

— Я свое уже все сказал. Может, лишнее что,— дед лукаво улыбнулся,— так вот путо, отдай назад. Я дед уже сто годиков. И вижу, нечего тебе сказать.

— Есть,— вздохнул Матвей.— Есть. Только опоздала твоя нау­ка,— и с такой тоской прозвучало это его «опоздала», что дед Демьян встрепенулся, посмотрел внуку в глаза, впился, будто буравчиками. И буравчики эти, чем больше он присматривался к внуку, станови­лись тревожнее, тверже и холоднее, превращаясь в точечку, льдинку какую-то, требующую ответа.— Твоя правда, дед,— сказал Матвей,— нечего мне тебе сказать. Ну что стоило поучить меня днем раньше этим же путом. Оно мне раньше всегда так помогало.

Дед Демьян наконец отвел глаза от внука, опустил голову.

— Днем раньше тоже было уже поздно,— сказал он,— надо было раньше, когда поперек лавки еще лежал... Но я тебе, правда, Матвей, не судья. И никто, помни это, тебе не судья. Судить себя ты сам будешь. А камнем кинут, не обижайся. Это ты сам в себя кинул его. Знай это. Камень уже летит. Вижу я его. До этой минуты не видел, а сейчас вижу. Прости меня, что на тебя, уже лежачего, руку под­нял. Прости.

— Ничего, дед, я еще не лежачий.