Виктор Козько - Колесом дорога

— Ну а что, отец, тебя все же мучает? — так и не разговорив мужика, пошел напрямую секретарь.

— А что мяне, добры чалавек, можа мучить. Кажу ж, усяго хватае, еще и остается.

— Ну так про остатки нам и расскажи.

— А что остатки, что про их говорить,— мужик оглянулся на свою хату, на двор, будто ждал оттуда поддержки. Но поддержки не последовало. На хату, на окна ее взглянули и гости, в окне чуть заметно колыхнулась занавеска, мелькнула старческая рука. И все. И гостям не отозвалась хата. И было им уже в тягость стоять перед этим неразговорчивым мужиком и его молчаливой хатой. Но Сергей Кузьмич, видимо, не привык уходить, не добившись своего, и он пошел в атаку с другой стороны:

— Век, отец, гляжу, прожил ты немалый, всего насмотрелся?

— О-о, добрый человек, чего-чего, а этого хватило.

— И воевал?

— И этого добра хватило. И воевал, и партизанил... И награды есть...

— Ну так вот давай как партизан партизану, что у тебя на душе.

— А ты... а вы что, тоже партизанили? —=· дед оторвал глаза от топора, от сапог, посмотрел на секретаря, и в глазах его Матвей увидел гу же самую точку, что видел в глазах Сергея Кузьмича, ко­торая заставила его говорить. Увидел и понял, что общего между секретарем и дедом Демьяном... и этим дедом. Война. Они прошли одними дорогами, и дороги эти навсегда породнили их, соединили такой связью, такой цепью повязали, какой не знают нынешние дни, какой не знает он. Но эта точка появилась в глазах старика и тут же растаяла. И, по всему, стоила она ему немалого напряжения, потому что глаза сразу же закраснелись и чуть-чуть даже заслези­лись. Заслезился, поплыл и голос его.

— Ты, видать по всему, большой начальник?

— Большой, отец.

— Это хорошо, что выбился в люди. А я вот бураки сажу.

— Тоже неплохо, отец. Хорошие бураки? '

— Еще какие. Мы вот со старой больше двух и не поднимем. Земля, торф родить начали.

— И это ведь неплохо, отец. Раньше здесь тридцать—сорок пудов хлеба с десятины, больше и не знали.

— Какое тридцать—сорок, семена собирали, А теперь все само с земли лезет.

— И ты все недоволен, все тебе мало.

— Мне не мало. Гектар бураков с бабой взяли доглядать кол­хозных. По осени соберем, сдадим...

— И заработаете неплохо.

— Заробим добра. Кошелек где б взять.

— Вот видишь, чем же ты недоволен?

— А я и жалюсь тебе.

— Что ж это за жалоба такая?

— Вот видишь, отошел ты от нашей жизни, не понимаешь. Само­гонку не из чего выгнать.

— Чего?! — растерялся Сергей Кузьмич.

— Из жита, из жита самогонка.

Матвей не выдержал и рассмеялся, секретарь обкома посмотрел на него и тоже засмеялся. А старик неожиданно расплакался. И, сам, наверное, стыдясь своих слез, сел на жерди, рукавом фуфайки вытер глаза. И, хотя тер беспрерывно, никак не мог их высушить.

Слезы катились и катились, некрупные и блеклые, как глаза, в ко­торых они рождались. Старик прятал эти свои глаза, смотрел больше на небо, чем на людей, будто ждал оттуда помощи или ответа. И смотреть на него Матвею было невыносимо горько. Он, казалось ему, чувствовал во рту, на языке горечь этих мутных и блеклых стари­ковских слез. И он глазами старика на мгновение оглянулся вокруг, посмотрел на землю, на небо, на солнце и на самого себя. Печаль, все чаще и чаще накатывавшая на него, печаль, с которой он уже начал свыкаться, отхлынула, навалился страх, холодящий и обжи­гающий одновременно, страх перед этой слезинкой старика, плачу­щего на Полесье посреди лета. В небе и на солнце тоже что-то тонко дрожало, что-то затаённое крылось в притихшей молчаливой земле, до горизонта засеянной пшеницей, до горизонта, за которым едва- едва угадывался отступивший лес. Страх копился в Матвее еще и потому, что он никак не мог взять в толк, из-за чего это так запла­кал старик. Добро бы ребенок, женщина, старуха, а то ведь старик, партизан, солдат, хозяин. Секретарь обкома стал поднимать старика, вытащил из кармана платок, принялся вытирать глаза ему.

— Не надо портить вещь. Пройдет... Сами полились, сами и вы­сохнут... Бригадир меня ударил,— сказал старик и замолчал. Молчал и ждал продолжения секретарь.— Мне бураки эти вывезти надо было. Попросил у бригадира коника, как и не слышит. Второй раз — то же самое. С бутылкой к нему за коником надо идти, а где я той бутылки каждый раз напасусь? Пьянчуга ты, ему говорю... А он меня дубцом.

— Когда же это было? — что-то прикидывая про себя, с удивле­нием обратился к старику Матвей.— Сейчас же лето, а бураки осенью убирают.

— А вот осенью и было...

— И с той поры?..

— С той поры и, наверно, до смерти.

— Садимся, едем,— бросился вдруг к машине Сергей Кузьмич. Шофер хотел вырулить из деревни, повернул уже, но секретарь распорядился ехать в деревню, к правлению.

Бригадира они так и не нашли. И сейчас, направляясь к своему вагончику, одиноко стоящему на окраине Князьбора, Матвей думал, что, может, и к лучшему, что не нашли. Кто его знает, как поступил бы и поступит с ним секретарь обкома, гот зарок дал, что из-под земли, но достанет бригадира. Он бы, Матвей, поговорил с ним по- своему, так поговорил, что едва ли поднялась бы еще у бригадира рука не только на старика, но и на собственных детей. Сегодня, на расстоянии уже, после вчерашней ночи, этого утра, в преддверии начавшегося хлопотного дня дедок был как бы отодвинут в сторону, заслонен тем, что ему предстояло делать сейчас, сию минуту и меся­цы, месяцы, если не годы. И расслабление в этом деле плохой по­мощник. Надо было держать себя в кулаке, если хочет создать такое же хозяйство, что видел вчера. Не создаст, его тоже никто не пожа­леет. Это дали ему понять вчера. Нет, не только в роли сопровож­дающего ездил он вчера по Полесью. Его взяли в эту поездку, чтобы наглядно показать, чего он может достичь, будущее его Князьбора. Дедок в этой поездке был не по программе. Кое-что тоже было не по программе. Но это кое-что касалось только Матвея, в расчет не принималось. Хотя кто в силах разгадать далекие ходы того же Шахрая, может, именно поэтому ему, Матвею, и дозволялось вчера говорить чуть лишнее про ту же голую бабу и кое-что другое. Надо время от времени спускать пары, чтобы не было взрыва. Вот и до­зволялось ему стравливать эти пары, показывая грандиозность того, что свершалось и продолжает свершаться на Полесье.

Они все трое — Матвей, Шахрай и секретарь обкома — уже уста­ли от этой дороги. Путь их лежал в образцово-показательный, по­строенный на мелиорированных землях совхоз. Водитель Шахрая был новеньким и дорогу знал плохо, все время опасался заблудить­ся. И немудрено. Дорог много, а ориентиров почти никаких. Все та же нива, все то же поле перед глазами. И казалось, что смотришь на это поле не снизу, не из окна машины, а сверху, из иллюминатора самолета, такое оно было правильное, аккуратно расчерченное на квадратики и прямоугольники сетью мелиоративных канав и каналов, насыпных дорог, дамбами. Среди этого поля струилась речка, неког­да большая и полноводная. Топкие берега ее были взяты теперь в бетон, обложены бетонными плитами. К арматуре этих плит, к про­волочным штырям кое-где цепями примкнуты черные от древности челны. И челны эти словно понимали свою неуместность и непри­каянность на прямой, как струна, речке, среди белых бетонных плит, жались к плитам, будто стремились выброситься на берег. Под пря­мым углом, как по команде, сворачивала дорога, под прямым углом сворачивала и речка. А ориентира, который им указали, которого надо было держаться, чтобы повернуть вправо, все не было и не было. Таким ориентиром должно было служить дерево, одно-единственное на этой дороге, как объяснил водителю все тот же старик.