Виктор Козько - Колесом дорога

— Поработаем, Олег Викторович, планы у меня большие,— и за­глянул Шахраю в глаза, понимает ли тот, что за этими словами. Шах­рай вроде бы понял, схватился за родинку на щеке, будто уколол кто его в эту родинку.

— Рад за тебя, Матвей, искренне рад, молодец,— неизвестно за что похвалил Шахрай Матвея, но тут же нанес и ответный удар: — А начальство все же надо любить.

— Как это? — не понял, даже немного растерялся Матвей.

— А так. Не любишь начальство — не любишь и работу.

— Не понимаю, Олег Викторович. Начальство и работа — совсем разные вещи.

— Вижу, что не понимаешь. Но поймешь еще и помянешь меня. Сколько тебе уже, кстати? Я в твои годы был умнее.

— Так и шагнули дальше...

— Ну, не заносись, не заносись,—остановил его Шахрай.— На свадьбу-то хоть позовешь? Шучу, шучу, после договорим.

И вот все прояснилось. И они продолжили начатый разговор, уже зная, что стоит за словом каждого, беспотайно.

— Избавиться от меня захотели, Олег Викторович,— сказал Мат­вей сразу же после пленума.— Только-только я разобрался, что и к чему, как вы меня в сторонку. Молодого, наверное, присмотрели, сго­ворчивого.

— А ты что, считаешь себя несговорчивым? — Шахрай посмотрел на Матвея, будто приглашал или принуждал его тоже взглянуть, при­смотреться к самому себе. И Матвей взглянул и промолчал.— Не рас­страивайся,— тут же помиловал его Олег Викторович.— Нам еще друг от друга придется много гадостей услышать. И ты не подставляйся сам. Все равно работать вместе. Ты что, думаешь, я не понимаю? Мы ведь похожи, потому и спасаю тебя, хочу тебя уберечь от своих же ошибок.

— А они у вас были?

— Нет,— твердо и, быть может, излишне быстро ответил Шах­рай.— Что, хотел услышать другое? Так я не побоюсь, Матвей, повто­рить: нет. Нет, пока я — я. А когда здесь сядет кто-то другой, тогда другое дело. Ясно?

— А я не побоюсь сказать «да».

— Это уже твое личное «да». И меня оно не касается.

— Не хочу, чтобы меня переставляли, как шахматную фигуру.

— Хотеть или не хотеть в твоем положении ничего не значит, не девица ты уже, хотя я тебя все еще оберегаю.

— От кого?

— Вот именно, от кого и для кого? Князьбор, мягко говоря, тебя уже измотал, не ты уже над ним, а он над тобой. Не пойму только, проглядел, где и когда это произошло. Водохранилище? Голая баба?

— Какая еще голая баба?

— Как же, забыл — голая баба моется.

Матвей вспомнил и улыбнулся. Улыбнулся и Шахрай. Они почти друзьями покинули Дворец культуры..Странной была их дружба. Сам Матвей, по крайней мере, разобраться в ней не мог. Его тянуло к Шахраю, потому что была в том какая-то основательность, безогляд­ная вера в то, чем он занимался и ради чего жил. В себе же Матвей такой веры не находил. То есть он, конечно же, верил, но держался и стоял при этом не на бетоне, как Шахрай, а на чем-то другом, ша­тающемся, на чем трудно было удержать равновесие, приходилось размахивать нелепо руками, менять в себе баланс. И эта потеря рав­новесия и смена баланса были унизительны, каждый раз нужно было время, чтобы вновь обрести амплитуду укрепленного в нем маятника. Шахрай же не знал или не признавал таких колебаний, скорость их всегда была постоянна. А если и случался сбой, то это вроде было даже не сбоем, Шахрай молниеносно, как кошка, с какой бы высоты его ни бросили, опять прочно вставал на ноги. Этого-то как раз и не хватало ему, Матвею, это и притягивало его к Шахраю, потому он не только не обиделся за свое новое назначение и за то, как проходило это назначение, но и отметил вместе с Шахраем это событие. Матвей уже устал сушить и корчевать, устал сносить и строить. Земля, бо­лота и реки уже не сопротивлялись, по крайней мере, так, как рань­ше, словно он в самом начале, не заметив того, наступил в Князьборе на нечто стержневое, сердцевинное, примял, скрутил его. С того все и покатилось уже само собой. И в нем все покатилось, он начал как бы глохнуть, молчал там, где когда-то невольно вскрикивал. И дума­лось ему уже не о работе, а о пенсии, словно в той пенсии было из­бавление и прощение. Подарят ему на прощание самовар, скатерть. Расстелет он ту скатерть, поставит самовар под яблоней и будет го­нять чаи до седьмого пота. А все, что мучило его, отомрет само со­бой. Пенсионер он, пенсионер, отстаньте, отцепитесь, идите вы все в болото, если найдете, конечно, болото, не причастен, ни к чему не причастен я. И Шахрай, словно Матвей был раскрытой книгой, а мо­жет, его мучили те же мысли и те же сомнения, все это и выложил Матвею в номере гостиницы, где они заперлись после пленума. И Матвей только и нашелся, что спросил:

— Если вам все так ясно во мне, как же в таком случае понимать мое председательство? Ведь к этому и вы причастны?

— Причастен, так и разумей,— ответил Шахрай.— Сам строил, сам создавал хозяйство, сам и командуй, веди его. Работа дурь выбь­ет, новое дело само заставит тебя крутиться. И учти еще одно, самое главное — за тобой следит сейчас ох сколько глаз.

Он вел и помнил, готовился к уборке, прикидывал, где может возникнуть заминка, хватит ли техники, рабочих рук. Обошел все ха­ты, упросил выйти в поле и на ток не только стариков и старух, но и детей, студентов, поклонился Ваське Барздыке. Уговаривать особо никого не пришлось. Князьбор цену хлебу знал. Но самого главного он все же не учел, именно обилия этого хлеба не учел. В разгар убо­рочной хлынули дожди и закрутили ветры, положили пшеницу. Ком­байны и машины тонули в поле, закапывались по ступицы, но и это была еще не беда. Их выносили с поля, считай, на руках, выдирали тракторами, для этого нужны были только сила и желание. Пережи­ли, выстояли в непогоду. А в вёдро зерно хлынуло с полей потоком. Его не успевали отвозить от комбайнов, не хватало токов, навесов, его не успевали лопатить и просушивать, сушилок тоже не хватало, а ко всему в районе захлебнулся элеватор.

И с утра на первых машинах с зерном отбыл в район на элеватор проталкивать это зерно редактор газеты, который отвечал за уборку в Князьборе.

— Любой ценой,— упрашивал его Матвей,— только побыстрее...

— На что ты меня сбиваешь и в кого превращаешь, Ровда? Я же журналист, я с тебя штаны должен снимать за то, что происходит. А ты меня соучастником делаешь. В газете у меня который день «Доска почета», и твое хозяйство выше всех.

— После, Иван Федорович, разберемся. Снимешь с меня и шта­ны, когда спасем хлеб, А спасем, я бесштанным пройду через весь Князьбор.

— Победителей не судят?.. Будешь ты при штанах.

— Иван Федорович, не о штанах, а о хлебе боль,— редактор Мат­вею нравился мужиковатостью, тем даже, какие у него пшенично­кустистые брови и как он смотрит из-под этих бровей, осуждающе и в то же время сочувствующе. Только он и мог сейчас выручить князьборцев.