Виктор Козько - Колесом дорога

Редактор уехал, заверив Матвея, что протолкнет зерно, но это в последний раз, и не ради него — ради Матвея, а ради хлеба, хлеба. Матвей вернулся в правление, где по его приказу с утра были в сборе все, от мала до велика. Всех их он знал в лицо и по имени-отчеству, исключая, конечно, только тех, кто появился в Князьборе недавно, кто приехал по объявлению: предоставляется работа и жилье... Они жили обособленно в этом своем жилье, а кое-кто еще и в общежи­тии, не деревенские, а скорее пока городские. И люди эти, Матвей понимал, крайне необходимы новому Князьбору, были они, многие из них, и мастеровитые, и работящие, знали металл и технику, то, что как раз и было сегодня необходимо. Слесари, токари, механизаторы, когда-то они оставили деревню, уехали из нее в город, а сейчас вер­нулись, потому, наверное, что не только деревня без них, но и они не могут без деревни. И все же пройдет еще, видимо, немало време­ни, прежде чем они станут настоящими князьборцами. Сейчас здесь, в правлении, они держались тоже обособленно, хотя и более кучно, как рабочие на наряде. И не было на их лицах того, что он видел на лицах своих земляков. Князьборцы смотрели на него с ожи­данием, тревога была в их глазах, но и надежда. Они верили ему. Он ведь для них был не только председатель, старшина, голова, началь­ник, но и Антонов сьщ, Демьянов внук. А Демьяны, они головастые. И он весь в их породу, что-нибудь да придумает. А приезжие, еще не вживленные в князъборскую землю, смотрели со спокойным равно­душием, они знали, что и за простой, а тем более вынужденный, тоже платят. И нечего им беспокоиться, будет рубль — будет хлеб. Бумаж­ка та рублевая и была их хлебом. Тревога и боль, и вера — вот что он читает на заросших щетиной лицах своих земляков, в запавших гла­зах женщин и старух. И ему нечем платить за эту тревогу и боль, нечем обнадежить. Немного он может дать и приезжим, если не брать в расчет той самой бумажки, которую они почитают за хлеб. Сам же хлеб горит, и он не знает, как потушить этот огонь. Страшно, когда все это, добытое и взращенное, полученное — сквозь пальцы.

Молчание Матвея затягивалось. С улицы в распахнутые окна на­плывал нарастающий гул машин. По звуку Матвей определил, что идет комбайн. Вот он остановился, мотор работал уже вхолостую, но беспрерывно гудел гудок. Матвей понял, это зовут, требуют его, догадался, и кто зовет, но не кинулся к выходу, ждал, когда Барздыка сам придет. И он пришел, ударом ноги распахнув дверь, стал у кося­ка— плечами во весь проем двери. Достал сигарету, прикурил, но не затянулся, а скорее откусил вместе с табаком и дыма.

— Заседаете?

— Что у тебя, Василий?

— Перекур с дремотой. Прибыл на собрание, можете продол­жать.

— Сломался?

— Я? Сломался? Да в жизни такого не будет. Раскрывай пошире окно и стол подставляй — разгружусь тебе на стол. Полон, Матвей Антонович, бункер, два часа машину жду... А вы заседаете...

— Садись, послушай и ты... Как раз об этом ведем речь.

***

Садиться Васька отказался, стоял в проеме двери, как портрет в раме. И были в этом стоянии вызов и несогласие со всем, что ус­лышит он сейчас от Матвея. Васька Барздыка был, наверное, единст­венный в Князьборе, который ничего не забыл Матвею Ровде. А то, что согласился выйти на уборку, объяснялось просто: хлеб надо было убрать, если бы увильнул, деревня этого бы ему не простила, это бы ему еще отрыгнулось, наверное, не раз. Уважение к хлебу и желание, чтобы самого его уважали, и в первую очередь Махахей, заставили выйти в поле. И еще ему необходимы были деньги, все по той же причине, вынуждающей его добиваться доброго слова от Махахеев, особенно от матери Надьки бабы Ганны. В техникуме Ваське, как и Надьке, оставалось учиться всего лишь одну зиму, и пора уже было думать о завтрашнем дне. Матвей и тут проявил заботу о нем. Неза­долго до уборки, радуясь тому, что все в конце концов скроилось, сошлось и не косятся на него больше односельчане, подлетел к нему, к Ваське, первым подал руку и полез с расспросами, куда думает по­даться после техникума.

— Не в Князьбор, не к тебе,— хмуро отвечал Васька, расстроен­ный, что видит перед собой Ровду, и еще больше тем, что поссорился с Надькой именно из-за того же, с чем подступал к нему Ровда. Надь­ка настраивала его ехать после техникума только в Князьбор — тут и механизация, и автоматизация, и вообще перспектива,— будто за­ранее сговорилась с Матвеем.

— А почему бы и не в Князьбор, почему бы не ко мне? — уди­вился Ровда.— А я уже заявку думал подавать на тебя, лесничим бы взял.

— А лесничество где, где у тебя лес? Один дуб и три палки.

— Вот ты и посадишь, разведешь. Есть Махахеев дубняк, будет и Барздыкин бор.

— И появится еще один Матвей Ровда, и будет одна ровная поляна... Да я с тобой на одном гектаре...

— Ладно,— сказал Матвей,— можешь не договаривать. Пора ра­зобраться нам с тобой, Василий Аркадьевич.

— Нечего нам с вами, Матвей Антонович, разбирать. Разобрались уже. Посмотри на все четыре стороны — все ясно. И вы направо, а я налево.

— Так не будет у нас с тобой мира, Васька? — Была в голосе Ровды просительность. Была она в его голосе и сейчас, он уже в ко­торый раз упрашивал Ваську сесть. Но тот не сдвинулся с места, сто­ял назло ему, чтобы в глаза ц.е смотреть снизу вверх. И Матвей вдруг взорвался.— Сморкач! — крикнул он некрасиво и зло.

Приезжие оживились, князьборцы, наоборот, притихли, замолча­ли, отчуждаясь этим своим молчанием от Матвея, выказывая свое не­одобрение. Срываться и кричать председателю, конечно, позволялось, он ведь один, а колхоз большой, но не так вот, на пустом месте и при людях, не на пацана какого-нибудь, а на студента, комбайнера, же­ниха. И Васька почувствовал поддержку односельчан, хотел было уже ринуться на председателя, но качнулись впереди люди, молчаливо, незаметно сдвинулись плечами, спинами своими, предупреждая те­перь уже его, Ваську, что, пока они здесь, ему к председателю не пройти, не допустят они, чтобы от слов перешли к рукам. Сморкача они Матвею Ровде запомнят на всю жизнь. И эта их память будет ему наказанием. Васька понял это, Матвей тоже понял, буркнул что-то невнятное Ваське сразу же обратился к собравшимся:

— Будем спасать хлеб. Прошу всех, поднимайтесь все. Виноват я перед веми. Сами видите, и техники, и людей хватает. Но кто бы мог подумать, что такой будет урожай. Ни вы, ни я такого еще в жизни не убирали. Построили новый Князьбор, построили новое по­ле, а сушилка старая. Всего не учтешь. Ссыпать зерно некуда, горит зерно. Судить меня после будете. А сейчас поднимайтесь все. Ло­патьте, просевайте, топите печи, сушите на печах, кто сколько мо­жет, по зернышку, по горстке,..

— Ой-ё-ёй, подсудное дело, старшиня,— закрутила головой Махахеиха.