Виктор Козько - Колесом дорога

— Не пущу одного, я с тобой теперь до конца. Не тормози, го­ни, будь уж что будет.

И он не стал тормозить, так же яростно, как и по гравийке, гнал комбайн, вырвавшись и на бетонку. Шел по центру ее, никому не ус­тупая дороги, никому не давая обогнать себя. Испуганно шарахались и жались к обочине встречные машины. Движение на бетонке было напряженным, потому что она вела на юг, в теплые края, и время было отпускное. Отпускное и самое рабочее. Тяжелые машины, «КрАЗы», «МАЗы» несли стройкам и заводам железо, бетон, гравий, лес; легкие — «Москвичи», «Жигули» — отпускников, загоревших уже и торопящихся на загар. И встречные еще ухитрялись как-то разминуться с комбайном, а попутные подгоняли его сплошным об­вальным воем рабочих гудков и начальственных сирен. Машины, сле­довавшие за комбайном, растянулись на добрый километр.

— Ничего, не облезете, хлеб везу!—Васька орал во весь голос и замолк только тогда, когда дорогу перегородила поставленная попе­рек милицейская машина с включенной мигалкой. Затормозил, оста­новился, но мотор не заглушил и, несмотря на красноречивый жест молоденького лейтенанта, с мостика вниз к нему не спустился. И мили­ционер вынужден был подниматься к нему сам. А к комбайну бе­жали от машин любопытные водители.

— Куда, дружище, путь держим? — козырнув и хлопнув перед носом красной книжицей, спросил лейтенант.

— А ты угадай.

— Что, много принял?

— Он непьющий,— встала на защиту Надька.

— Так... Все ясно,— лейтенант улыбнулся после этих ее слов и сочувственно качнул головой.

— Что ясно? — Васька придвинулся к лейтенанту и дохнул в лицо.

— Так в чем же дело? — не мог сдержать удивления милицио­нер.— Напекло голову?

— Напекло,— сказал Васька.— Тут ты, дружище, угадал. Давай не задерживай. Меня в Минске, понимаешь, ждут.— Васька накло­нился, что-то шепнул на ухо милиционеру.

— О-о-о,—протянул тот.

— Хлеб Полесья идет. Надо бы и плакатик такой, да все спешка наша мужицкая.

— Да,— посочувствовал милиционер.— Но, дружище, зачем так далеко? Для тебя есть местечко и поближе.

Надька при этих словах бочком-бочком быстро спустилась с мос­тика на бетонку, закричала, размахивая косынкой:

— Сюда, сюда, на помощь!

И неизвестно, чем бы все кончилось, не подоспей редактор район­ной газеты, Иван Федорович, возвращавшийся в Князьбор с элева­тора. Он уговорил лейтенанта отпустить дураков с миром, не подни­мать шума. А в колхозе с ними разберутся, он, Иван Федорович, ру­чается.

***

Зa всеми этими уборочными хлопотами и происшествиями, за долгим, на месяцы затянувшимся обсуждением их князьборцы про­моргали и то, как болотце отвязалось от дубняка. Когда шли дожди, оно переполнилась через край, залило дубняк. Но вода, постояв день-два, до молодика, до вёдра, тут же исчезла, как сквозь землю прова­лилась. Скорее всего, так оно и было. Ушла вода в землю, оставив в память о себе только у края дубняка, где она больше всего держа­лась, черную чашу окаменевающей на солнце грязи и торфа, кучу белых хрустких ракушек. Там, где лежали эти ракушки, тоненькой струйкой забил ключик, как раз птице в жаркий день напиться. В дуб­няк от этого ключика заструился ручеек, уже по осени ожила и зацве­ла земляника. Ожил и весь дубняк: в полную ширь развернулись на дубах листья, начали наливаться и твердеть желуди, отошла и еже­вика, хотя у нее отмерли, усохли уже верхушки. Но ежевика по не­отмершему стеблю выгнала поздний лист, а зацвесть в том году так и не смогла. Цвела одна только земляника, безымянно и беззапашно, как бы смущаясь этого своего осеннего цвета, боясь насмешки и по­тому пряча его в травы, не показывая из травы листа, чтобы ее по этому листу никто не мог опознать. Ягод поздний земляничный цвет почти не дал, одну лишь сморщенную завязь, которая вскоре побу­рела и отпала. А ягодок вызрело на весь дубняк только три. Одну растащили по крупке набежавшие неведомо откуда черные муравьи, вторую склевал дрозд, третья сохранилась на семена, упала в землю и смешалась с землею. А грибы в дубняке так и исчезли, сошли на нет сыроежками, красными и трухлявыми., Болотце же объявилось вновь под самой уже деревней, у забора крайней, концевой хаты. И хата эта была деда Демьяна и Матвея Ровды. Но ни Матвей, ни даже дед Демьян осенью не могли распознать, что это болотце просится к ним в гости, они приняли его за обычную осеннюю лужу, налитую дождями у их забора, ведь от дубняка до их хаты добрых два кило­метра. И кто бы мог подумать, что без ног и без рук можно проша­гать эти два километра. Не только одним расстоянием объяснялась эта неприметливость деда Демьяна и князьборцев, но и тем, что были они полешуками и болото было у них всегда. Все могло перекрути­ться, перевернуться вверх дном, и время, и погода., и люди, но только не их земля, то, что их окружало и наречено было природой. Они са­ми были частью этой природы, хотя, наверное, не сознавали этого, так до конца не слившись с нею. Считали ею лес, поле, речку. Но эта неслиянность внешняя не мешала им давать тому же лесу и полю свои собственные имена и судить о них по этим именам, по человеку. Сей­час, хотя все эти Демьяновы урочья, Ковалевы делянки, Вдовины чубы и многое прочее слилось в одно поле, просто поле, расти на нем рожь, пшеница или травы, они все равно продолжали смотреть на него прежней своей памятью, разделять его на все те же урочища и делян­ки, словно ничего и не произошло. Сам Матвей, подчиняясь этой их памяти, мог сказать комбайнеру: «Сегодня тебе подбирать пшеницу на Чугуновом покосе». Князьборцы видели перед собой не новую землю, а ту, прежнюю. И вицой тому были именно масштабность и быстрота перемен. Сами же они не успели за этими переменами, затерялись, затерлись, их будто выдернули, выдрали из старой земли и поставили, пересадили на новую, как выдирают из леса, обрубая кор­ни, грушу-дичку, пересаживают на новое место и тут же обрезают дикий лесной ствол, плодоносящий кисленькими и маленькими груш­ками, и прищепляют благородный и культурный, дающий грушу крупную, сладкую.

Князьборцы в своей нови заботились, следили и горевали только о самом близком. Обеденным столом, хатой, двором и колодцем для многих из них и замкнулся мир. Они всполошились, когда из этого мира, из колодцев их начала уходить вода, их вода. А болотце, объя­вившееся на противоположном конце, их не касалось, им было от него ни холодно, ни жарко. Оно не имело с их жизнью и достатком никаких связей, хотя и прошло через Свилево, Махахеев дубняк, Барздыкину греблю, Щурову полосу. Но и Махахей, и Барздыка, и Щур имели теперь к тому пути и той земле только вот такое, косвен­ное сопричастие. И болотце, словно понимая это и обиженное этим, двигалось с передышками для накопления сил, засекреченно. Секрет этот иозже, только следующим летом был открыт. За князьборскими полями лежали рыбхозовские пруды, ложе под них готовил еще сам Матвей, будучи начальником управления, уступил просьбам соседа, директора рыбхоза Карпа Карповича Бобрика. Вот туда и шагало болотце, подземными ходами пробиралась князьборская вода. Но это выяснилось потом. А той осенью болото закончило свой путь, отды­хало, лежа под забором хаты, в которой жили дед Демьян с Матвеем, копило силы для последнего решающего броска. Ушло под снег, так и не обнаружив себя. У столбиков, держащих забор, только на вер­шок опустилась земля, провалилась круто, как обрезанно, отчего столбики чуть-чуть наклонились. Этот непорядок с забором приме­тил и дед Демьян.