Виктор Козько - Колесом дорога

— Гляди ты,— обратился он к внуку,— пятьдесят годов назад тут была колдобина, засыпал ее. Во память у земли, полвеку знака не да­вала, а теперь... Перекопать столбики надо, Матвей.

Матвей пообещал перекопать, вкопать даже новые. И привез новые столбики, обтесал, но поставить в том году так и не собрался, сначала за делами все было недосуг, а потом время появилось, но зем­ля уже промерзла, и копать ее — только людей смешить. Решили отложить все на весну.

Весна наступила неожиданно, вошла в Князьбор, словно краду­чись. Раньше приближение ее ощущалось уже в феврале. Со второй половины его днями не покидало неба солнце. И быстро темнели дороги, светлел лес, голубизной и синью наливалось небо, станови­лось глубоким, бездонным, и пахло от леса, полей и дорог весной, пробуждением: талой сладкой водой, березовой почкой. Дым и тот по-особому шел из печных труб, столбом, радостно и неудержно. Омолаживались не только земля и людц, но и замшелые колодезные журавли, будто крылья обретали они весной и голос меняли, не скри­пели по-зимнему холодно и зябко, а курлыкали призывно и звонко, и вода из ведер на беспрерывном солнце лилась веселее, весело пу­зырились ручьи — предвестники будущего урожая. В этом же году все было по-другому, хотя вроде было и так же. Во второй половине февраля обнаружилось на небе солнце. Но взошло оно осторожно и простояло недолго, словно прощупывая землю, и, не узнав ее, закры­лось тучами. Так из-за туч и налетно, показываясь всего лишь на час- другой, исполняло свои обязанности, сгоняло снег, осветляло тоскую­щий в сером туманном мареве лес. «То спутники все виноваты,— объясняли робкую и неустойчивую весну князьборцы,— небо над Князьбором не одно — семь небес, и все их пробили спутники. В семи небесах понаделали дъхр, вот и куримся из этих прорех гуман». Один только дед Демьян сомневался, имел свое собственное суждение: «Не спутники, а немцы во всем виноваты. Спутники наши, они нам вреда чинить не будут».— «Есть и американские спутники,— возражали ему,— а немцы тоже есть наши».

Но пришел все же день, когда наступила настоящая весна, и в свои извечные сроки, быть может, даже раньше. Хлынули и заторо­пились с болот и полей ручьи. Только радости князьборцам они не доставили. Вода в ручьях была красной. И князьборцы притихли, при­молк со своими суждениями и дед Демьян, не решаясь вслух сказать о том знамении, что было заключено в этой воде. И другие тоже не решались, хотя все помнили: так уже было. И закончилось страш­но. Хотя прошло уже с того времени почти тридцать лет, Князьбор и князьборцы помнили все, потому и молчали, будто оберегались мол­чанием, будто, если не поминаешь, не называешь вслух, оно и не при­дет, не повторится.

Все объяснилось вскоре и очень просто. Весной под хатой деда Демьяна стояло уже не болотце, а настоящее болото, и сомнения в том быть не могло, вода залила огород, подошла под призбу и проси­лась теперь в хату. По двору, по красной болотной воде, чтобы прой­ти в хату, пришлось стелить доски. Но и на этот раз, на новом месте, под хатой Демьяна, болотце продержалось недолго, как из дубняка, ушло в одну ночь, оставив лишь глубокую нору, дыру, где когда-то, как говорил дед Демьян, была копанка.

— В Киев пошло наше болото,— поутру, заглянув в эту дыру, объявил внуку дед Демьян.— В Киево-Печерскую лавру.

— В монастырь, поклониться святым мощам?

— Может, и поклониться. А тебе все смех. Говорил я, что здесь ход старинный, подземный, от Турова и до Киева, дед мне это еще передавал, притиснули русских людей вороги, они и прокопали тот ход. Русь наша выстояла, потому что и под землей сообщалась.

— Почему же никто не знал, не открыл этот ход раньше?

— А не пришло время открываться ему, не пробила еще година.

— Какое время, дед, какая година?

— Такая, чтоб пользоваться тым ходом. А не веришь, так объяс­ни мне, куды на глазах твоих вода делась?

— В Киев ушла, в Киево-Печерскую лавру.

— Хоть раз правду сказал. И молчи, никому про это ведать не надо.

Матвей молчал, объяснение исчезнувшей красной воде дед Демьян придумал, но только пошла она, быть может, и подземным ходом, древним, а скорее всего, свежепроточенным, совсем не в Киев. Она вышла наверх уже на следующий день, и совсем неподалеку от Князьбора, влилась в рыбхозовские пруды. Появление ее там вызвало настоящий переполох. В Князьбор приехал сам директор рыбхоза Бобрик. Хотя они и были соседями, Матвей не видел его уже года два — с той поры, как строил ему пруды. Бобрик жил в своем рыб­хозе в домике, поставленном в тени вековых сосен, уединенно. Он больше привык, что ездят к нему все — и большое начальство, и му­жики, и горожане. До рыбхоза, говорили, сам был большим началь­ником, но сбежал из шумного Минска в глухомань, под сосны. Эти сосны явно пошли Бобрику на пользу, было ему уже далеко за шесть­десят, но выглядел он, несмотря на полноту и грузность, молодо и осанисто.

— Аэродром, слышал, Карп Карпович, личный свой строите в рыбхозе? — за вопросом и шуткой скрыл удивление от неожиданного приезда Бобрика Матвей.

— Не личный, в рыбхозе, значит, рыбхозовский. И не строю уже.

— Средств не хватает, рабочих рук?

— Всего хватает. А умников и залишне.

— Правильно сделали. Зачем вам аэродром? За рыбой они все к вам, Карп Карпович, и пешком придут.

Но директор рыбхоза не был настроен вести с Матвеем шутли­вый разговор. Почти силой затащил Матвея в свой «газик» и, сам за рулем, повез его в рыбхоз, к тем самым прудам, под которые Матвей чистил ложе. Появление их там приветствовали чайки. Тому, сколько их вилось над этими прудами и как они кричали, дрались над водой, как бросались в воду, сглатывая на лету мальков, можно было удив­ляться, но Матвей удивляться не стал. Он был расстроен и подавлен. Озимые у прудов, еще недавно обещавшие почти прошлогодний уро­жай, пропали, считай, полностью, вымокли. И он смотрел больше туда, назад, где остались эти его пропащие озимые, чем на пруды и чаек. Зато Карп Карпович не отрывал глаз от прудов, от пиршества птиц и старел, казалось, на глазах: набрякали морщины на лице, сере­ли и отвисали мешочками щеки.

— Что с вами, Карп Карпович? — заметил наконец его состояние Матвей.

— У тебя надо спросить, что ты со мной сделал.

— Но при чем тут я? Мне у вас надо спросить, что вы сделали с моими озимыми.

— Ты мне рыбу загубил.

— Ну и черт с ней. Без рыбы живы будем, а без хлеба...

— С меня не за хлеб, а за рыбу спрашивать будут. Ты меня на два года подсек. Видишь, вода какая в пруду, красная... Это моя кровь, двадцать миллиграмов железа на литр воды. А допустимая норма ноль целых пять десятых...

— Я вам эти пруды готовил, и вы же меня...

— Ты сам и себя, и меня под корень. С болот и торфяников же­лезо. Нарушено геологическое равновесие.