Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Я спохватилась — детям спать пора! А они, оказывается, давно легли. Петька сам распорядился — девочкам комнату отдельную от­вел и белье постельное им выдал. Есть в нем самостоятельность и твердость мужская; давно подмечаю, на отца своего делается похож не только внешне, но и характером. Младшие мальчишки ходят за ним, как утята: он и прикрикнуть на братьев может, и подзатыльник отвесить, но другим в обиду не даст. Раз на речке какой-то парень напугал нашего Гочу, до слез довел; Петька в драку полез, кинулся как бешеный... Домой притащился в синяках, с рассеченной губой, живого места на нем не было. Я хотела выведать, кто его так отде­лал, но он только усмехался разбитыми губами: «Ничего, мам, ему еще больше досталось!..» — и Гочу за вихры шутя трепал... Я сама слыхала, как младшие своих обидчиков стращали: «Вот скажу Петико, он тебе задаст...» Ах, Петико ты мой, Петико... Петр Николаевич!

Григол положил на стол большие сжатые кулаки. Его горящий гневом взгляд прикипел к стакану с вином.

— Марта! — позвал он, почти не повышая голоса. Ему и не нуж­но было повышать голос.— Марта, ты меня слышишь?

Из дому чуть слышно донесся голос свекрови:

— Слышу, Григол!

— Не сдавайся, Марта! Плоть подвела, духом возьми! Не сда­вайся, Марта! — его желтый соколиный глаз горел яростью.

— Вы живите, а мне уж пора...— прошелестело в ответ.

— Выпьем за матерей!—Григол обвел всех быстрым и Требова­тельным взглядом.— За их святую тревогу! Пей, Нодар! — Он в не­сколько глотков осушил свой стакан и выбрался из-за стола.— Ну, все... пора.

Оставшиеся гости сидят еще час и другой. Я уже не прислуши­ваюсь, о чем они говорят. В голове гул, ноги как в резиновые боты втиснуты. С меня на сегодня довольно, ухайдакалась.

Аробщик Шалико засыпает прямо за столом, счастливчик. Но­дар с Гурамом больше не спорят, когда Джано заводит песню, они вполголоса подпевают ему. Джано бережно ведет песню. Красиво!

Наконец гости встают. Пошатываясь, выходят во двор, долго прощаются. Собака носится вокруг них кругами, лает, скулит.

— Машину оставляю,— сообщает Нодар и с довольной ухмылкой мотает головой.— Все равно до дому теперь не дотянуть. Не ездок.

— В таком виде не то что на машине, на арбе не дотянешь.

— Точно... А куда делся Шаликиа? Отвезем его домой.

— Оставьте, уснул человек и пусть...

— Нет, Доментий. Вам гостей и без него хватает. Да и дома у него люди. Небось глаза проглядели...

Нодар пригоняет скрипучую арбу, Гурам выносит Шалико и сто­ит с ним на руках, пока арбу разворачивают на пятачке у ворот.

— Назад! Назад Рбезрогий! Ну-ну-ну! Хи-о! Да уложи ты его! Прижал к груди сокровище!..

Гурам укладывает Шалико на доски; все пьяны, никто не сооб­разил подсунуть хоть что-нибудь ему под голову. Я порываюсь в дом за мутакой, но арба трогается, быки резво идут под гору. Колеса подпрыгивают на камнях, голова Шалико отбивает громкую дробь.

— Полегче! Все-таки голова...

Скрип арбы затихает в ночи. Доментий запирает ворота.

Я вхожу в дом. Свекровь с умиротворенным, почти счастливым выражением лица моет посуду. Над миской с водой курится пар. Ее ладони разбухли и покраснели. Я хочу разбавить кипяток, не позво­ляет. Наверное, ей приятны эти горячие ванны.

— Ушли?

— Ушли,— отвечаю я.

— Вот и хороню!

— Оставь до завтра, мама. Мы тебе поможем.

— Только бы не уснуть. Когда руки в горячем, в сон клонит...

Возвращаюсь на веранду. В темноте двора летают светлячки Со­бака гоняется за ними. Ночь теплая, беззвездная, тихая. Пахнет ис­ходом лета... Скоро осень. Мальчишки в школу пойдут. А я с утра в лес за каштанами и грибами. Здесь другие грибы, совсем не те, что в наших лесах; нет ни маслят,, ни опят, ни белых. Только лисички попа­даются среди папоротников... Как увижу их, так сердце сожмется.

Устала, спать хочется.. Если Джано дня на три, на четыре, ни­чего, потерплю... До чего мальчишка у них славный!

Собака по двору гоняется за светляками. Замирает. Разинув пасть и шевеля ушами, удивленно смотрит на мерцающий огонек и опять пускается вдогонку. Горы чернеют. Что-то стрекочет в траве, звук деловой и звонкий, как от далекой лесопилки.

Светляки пролетают сквозь частокол из проулка во двор и об­ратно. Летят вверх и вниз, вдоль проселочной и без дороги. В их мер­цании все делается зыбким: ограда ничего не ограждает; огонек, по­мигивая, проходит сквозь гущу кустарника. Светляки загораются и гаснут в черной траве и в черном небе; близкие кажутся далекими, далекие близкими.

В темноте двора в грустном хороводе огоньков вижу Доментия. Сидит неподвижно на скамейке под деревьями.

— Ты один, Доментий? — Доментий оглядывается.— Вы не пос­сорились?

Молча пожимает плечами.

— А куда делся Джано?

— Пошел спать.

— Надо бы отвести ягненка в хлев,— говорю я.

— Пусть пощиплет траву. В хлеву грязно.

— Какой белый! Никогда таких не видела.

Сажусь рядом на скамейку, прислоняюсь к его плечу. Тишина. В тишине звенит далекая веселая лесопилка. Мерцают светлячки. Сердце готово разорваться от тоски и грусти.

— Что с гобой? — спрашивает Доментий.— Устала?

Я вдруг всхлипываю и, уткнувшись лицом ему в шею, шепчу:

— Я сегодня письмо получила, бабушка умерла.

Глава пятая

ДОМЕНТИЙ ГАЧЕЧИААДЗЕ

— Пришел, псина? Оголодал небось. На...

Осторожно берет протянутый ломоть хлеба, выносит из будки, ест под дверью. А в первую ночь чуть не бешеным показался: трусит между рельсов, носом в шпалы, по сторонам не смотрит. Так бы и трусил до Самтредиа, да навстре­чу товарняк с углем на двух тепловозах. Перед станцией и со­шлись. Тепловоз как забасит, пес на все лапы осел, шерсть дыбом, еле успел отскочить в сторону. Дрожит, на громыхающие вагоны ска­лится. На станции только мы с дежурным, да кто-то на скамейке — под промасленной кепкой лица не видать. Прогрохотал товарняк, а пес все дрожит, не знает с перепугу, куда бежать. Хотел подойти — как зарычит! Карло (в ту ночь Карло дежурил) говорит: «Осторож­ней, парень, как бы не бешеный...» Ушел я к себе в будку. Через ча­сок выглянул — стоит позади платформы, наставил уши, смотрит. Я положил хлеб на виду и дверь прикрыл — пусть поест спокойно...

Собаки ко мне быстро привязываются — через неделю за мной в речку сигал, когда я на мельницу ходил. Хозяином признал. Но так и остался бродягой; что ни говори, а будку возле проходной даже собака с домом не спутает. Думал домой его взять, да Гурам отсо­ветовал— две собаки на одном дворе не уживутся...

Поел за дверью и пожаловал опять. Хвостом виляет. Дал бы еще, да нету. Не обиделся, зевнул с подвывом, улегся перед топчаном.

В будке только и помещаются топчан и тумбочка. И еще ружье в углу, холостыми заряженное, чтобы в случае чего палить. Слава богу, пока не приходилось: заводик маленький, оба цеха на ночь за­пираются. Разве пустую бочку кто укатит, да грохота побоится...