Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Я никогда не бывал в Варазис-хеви. Новый тбилисский район. Вдоль оврага друг против друга дома одинаковые, высоченные. По дну оврага на месте ручья улица заасфальтированная, машины фара­ми помигивают. Я на мосту, а подо мной эта самая улица с маши­нами. Походил, поспрошал и нашел-таки. Новая квартира Джано на восьмом этаже, а у меня поклажа пудов в шесть. Потом мне про лифт сказали, но в первый раз не сообразил, пешком допер. Дверь была открыта. С хурджином на плече, с бочонком и корзиной в ру­ках протиснулся и остановился перед большим зеркалом.

В доме играла музыка. За стеклянной дверью было шумно и, по голосам, многолюдно. Вдруг голос До до: «Кажется, кто-то при­шел...— Распахнулась дверь, она всплеснула руками и пропела: — Домен-тий! Какая прелесть! К нам имеретинская осень собственной пер­соной! Смотрите!» А сама такая, что я зажмурился...

Сегодня с утра мотыжу в винограднике. Слышу, листья зашур­шали, метелки кукурузы закачались. Додо! Босиком, в закатанных до колен штанах, с маленькой мотыжкой, которую я для детей приспо­собил. «Доброе утро, Доментий! Пришла помочь! Не прогоняй меня!»

Встала неподалеку тюкнула мотыжкой раза два гзасмеялась. «Ногам щекотно!» Еще потюкала, выпрямилась, рукой глаза затенила. «Ну и засуха!.. Если твоему винограднику нужен дождь, скажи. Я ведь только с виду обыкновенная женщина, а на самом деле колдунья». Подрисованные глаза закрыла, ладони слепила, к груди прижала и стала заклинания шептать. На каком языке, не разобрал. «Вот уви­дишь,— говорит,— через три дня на четвертый пойдет дождь». Я за­смеялся. «Давай раньше! Через три дня на четвертый он и без во­рожбы пойдет...»

Звенит колокол. Электровоз дает короткий гудок. Поезд трога­ется дальше. Быстрее стук колес, мелькают окна. И опять тишина. За железной дорогой шумит река. Далеко в горах мерцают электри­ческие лампочки...

Когда электричество в горы проводили, я уже был не мальчик, в восьмом учился. Как говорил наш физрук Дито Костава, в работе троих стоил. Мы взрослым помогали. Отбирали в лесу каштановые деревья поровней и повыше и валили на столбы. Потом цепями к яр­му приторачивали и волокли к ямам. Больше сотни столбов поста­вили... А после электричества новую дорогу в горы проложили. Артельно работали, хорошо! Возле чьего дома шабашили, тот угощал всю артель. Угощение нехитрое: сыр, зелень, огурцы, помидоры да вино нашенское, простое. А шуток и веселья больше, чем на куте­жах! «Сандро, хочешь, скажу, отчего у тебя детей много».— «А то я не знаю!» — «Нет, брат, не знаешь. Без электричества жил, вот отче­го. В темноте...» — «А теперь что?» — «Теперь будешь по ночам га­зетки читать, радио слушать».— «Выходит, от нашей затеи бабы в на­кладе?» — «Не бойся! Они все лампочки повыкрутят, а свое возь­мут».— «Тише вы, жеребцы! Вон мальчишки уши навострили».— «Эти мальчишки побольше нашего с тобой понимают...»

Весело работали! Кое-кому пришлось под дорогу виноградники от­дать; своими руками выкорчевывали лозу. Неподалеку от нас на круче рос большой куст боярышника. Я срубил его для дороги. Да что боярышник! Отец спилил полное сил ореховое дерево и долго травил живучие, прорастающие корни. Взорвали, выкорчевали, вытравили — все! Проложили дорогу. Радио в домах запело, лампочки электри­ческие засияли. А лет через десять даже телевизоры у некоторых появились. Вот тебе кино, вот тебе футбол, вот тебе ансамбль Сухишвили! Но тогда же что-то стало в деревне меняться.

Как сейчас помню, летом в пятьдесят шестом в нашей деревне пропала одинокая старушка Антиопа. Ушла за коровой и заблуди­лась. Ее искали всем миром: мужчины с факелами, фонарями и ружьями, молодые женщины и мы, мальчишки. Оставшиеся в дерев­не не спали, ждали вестей. Прочесали леса, облазили горы, обшарили соседние села и ведь нашли! Нашли старушку и, перепуганную, полу­живую, на арбе привезли домой. А под утро и корову ее пригнали и кутеж на радостях устроили... А прошлой весной погнали школь­ников на Лысую гору сосны высаживать. Ребята разбрелись с лопа­тами кто куда. И вдруг в старых подросших посадках наткнулись на труп женщины с выеденным лицом и до костей обглоданными рука­ми. Кто такая? Откуда?.. Понаехали следователи, специалисты вся­кие, еле опознали. А женщина из соседней деревни оказалась, ее дом с горы виден. Отчего померла, зачем на нашу гору забрела, так и не узнали. Да. и не в этом дело...

Вчера, когда возвращались с речки, мальчишки побежали вперед. Их поманила ежевика. Только и слышно было: «Глянь! Ух ты!» Даже маленький Буба заволновался, с плеч на землю попросился. Побежал вдогонку за братьями. Погодя вернулся, протянул ягоды в горсти. «Ты тоже покушай, дядя Доментий!»

Вдруг голоса детей смолкли. Я подождал, окликнул. Пошел в ту сторону, куда они свернули, и скоро увидел, стоят за развалившейся

оградой у заброшенного дома, заглядывают в выбитые окна. Двор крапивой и папоротником зарос. Пол на веранде проломился, и из- под него деревцо проросло. По стене трещина от угла до угла. За­глянул через детские головки и увидел, что заставило их притихнуть: под потолком носились летучие мыши. «Что это, дядя Доментий?» — шепотом спросил Буба. «Летучие мыши»,— тоже шепотом ответил я. Лиа и Нелли испуганно оглянулись на нас.

Не все покинутые дома умирают так медленно. Некоторые по­кряхтят две-три зимы, да и рассыплются. Соседи растащат доски, разберут уцелевшую черепицу; через пару лет от дома и следа не остается, только на обгоревшие кирпичи вдруг наступишь в’крапиве или споткнешься о проржавевший кумган... А этот дом каменный, добротный, вот и мается...

Заглядываю в будку. Пес тут же вскидывает голову. Треплю по загривку. «Спи, собака...» Сходить на станцию, узнать время. Обычно прикидываешь по поездам. Хоть какое, а развлечение. Но поезда ино­гда опаздывают. А весной такое с ними творится, что вообще ничего не поймешь...

Ночь душная. Дощатая будка нагрелась за день. Нагревается быстро, остывает еще быстрей.

Вышел во двор — на очередной обход. У задней стены под наве­сом лампочка горит, бочки освещает. Между бочками тени. Посреди двора еще одна лампочка под козырьком. В ветреную ночь тень от козырька по двору скачет. Сегодня чуть подрагивает на стене.

Оба цеха опечатаны. Из-под дверей холодком кисло тянет. А на стене темнеет ящик для заявок, мой сменщик Гайоз придумал. Только вместо заявок нам разные записки подбрасывают: то свидание назна­чают, то грозят расправой, то просто предлагают побриться и сменить рубашку. «Э-э, разве наши люди понимают, что такое культура про­изводства! — возмущается Гайоз.— Напиши: в купажном короткое за­мыкание или перегорела лампочка в лаборатории. Нет! «Телевизор на завтра обещал грозу. Если не хочешь протянуть ноги, обуй рези­новые сапоги!» Так я и поверил. В такую жару в резиновых сапогах выйду, а они будут ржать... А тебе что пишут? «Доментий Гачечи­ладзе— самый симпатичный парень в районе». Ну, конечно! Это Циала дурью мается. В лаборатории делать нечего, она и развлекает­ся».— «Ну и пусть»,— говорю я. «Тебе все пусть...»